Как только колхозных коров разогнали по стойлам, Коля отправился за три километра к Сухому болоту, где пасли лошадей: не забрякает ли там наше ботало…

Знакомый звон услышал еще издалека, подождал на гриве в сосняке, чтобы вовсе стемнелось, и крадучись направился к лошадям. По впадине высохшего, огромного, круглого, как миска, болота-котлована клубился редкий туман. Съедобная трава там росла только по ободку-откосу, опоясывавшему узкой лентой всю впадину. Кони кучкой жадно паслись на этом ободке, выбивая боталами нестройные звуки. Впереди в кромке густого, молодого осинника полыхал костер. У костра старший конюх колхоза Егоров сидел на чурбаке и ремонтировал седло.

Коля подошел к спутанному низенькому вороному меринку, на котором звенело наше ботало, протянул ему руку, как бы предлагая гостинец, схватил ботало и срезал его ножом. Ножи мы с ним постоянно при себе носили, в ножнах на поясе. Зажав в кулак язычок ботала, чтобы оно не шаборчало, Коля осторожно, бесшумно направился к костру, хоть и страшновато ему было. Вышел неслышно из осинника на свет костра, протянул руку с боталом и крикнул: «Дядя Петя, не стыдно грабить?!» Конюх как ужаленный вскочил. Но Колю уже проглотили густой осинник и темень. Не побежал за ним Егоров. Знал, что свое забрали и что не поймать ему в лесу пастуха. Кто, как не пастух, лучше всех лес знает?

Но лучше бы Коля не снимал с той лошади ботало. Лошадка та была мелкой породы, норовистая, самая маленькая в табуне и числилась в колхозе для верховой езды под комендантом. Она почему-то не любила пастись в табуне, за ночь далеконько от него уходила, хотя и путали ее обязательно. Может, обижали ее собратья, а может, блудливой уродилась. Копи вообще хуже держатся друг дружки в лесу, чем коровы. Лошадь может одна-одинешенька все лето прожить в лесных выпасах, а корове компания нужна, она компанейское животное. Конюхам надоело искать каждое утро этого меринка, поэтому они и нацепили на него наше звонкое ботало.

Не нашли его на этот раз конюхи. Все вокруг широко объездили, а не нашли… На второй день в сосняке, засоренном березой, недалеко от Сухого болота коровы, сбившись в кучу, подняли душераздирающий рев. Мы сбежались к ним и увидели завал из нагромождения бревен и хвороста. Под ним лежала мертвая лошадь. Догадались: убил медведь. Припрятал, чтобы вернуться к мясу, когда оно протухнет. Больше свежего любит медведь протухшее.

Мы отогнали разволновавшихся коров и разобрали завал, над которым уже толклись растревоженные мухи. В убитой лошади Коля узнал пропавшего меринка. Из распоротого живота вывалились внутренности, на груди следы когтей, мякоть на задней лопатке выедена до кости.

Не срежь Коля звонок или пасись бы меринок поближе к своему табуну, где гремели боталы, — не тронул бы его медведь. Не любит он звона металла, обходит его. А чтобы где-то зарезал скотину с боталом — такого не бывает.

В тот же день отец передал о случившемся в деревню Фунтусово заядлым охотникам, братьям Ивану и Василию Скворцовым, и те пришли с ружьями, с топорами, чтобы немедля соорудить лабаз на деревьях. Они решили в ту же ночь засесть на нем и ждать медведя. Но, увидев, что возле лошади земля густо истоптана людьми, передумали.

— В эту ночь медведь не подойдет к мясу, — сказал нашему отцу Иван, приставляя ружье к сосне.

— Вон сколько плотно исхожено, — согласился младший Василий, — пока запах обуток не выдохнется, не подойдет.

— Ране, когда капкан на медведя настораживали, бродни лыком обматывали, чтобы от следа запаха не оставалось. А тут, поди, не один десяток людей перебывал, — пояснял Иван Скворцов. — Да и не успеем сегодня, скоро стемнеет.

Братья Скворцовы тогда ночевали не на лабазе, а у нас на единственной в семье кровати из досок и двух козлин. С вечера долго засиделись, я уже уснул на полатях, а они все с отцом о разных делах разговаривали и про медведя тоже. А утром пришли к приваде и ахнули — медведь приходил, наелся тухлятины и ушел.

— Что за медведь такой?! Ровно поизгаляться над нами затеял, косолапый, — удивился Василий Скворцов.

— Ладно не то, потягаемся, кто кого, — спокойно сказал Иван, осмотрев все вокруг. — Айда домой за капканами. К вечеру обернемся. Посмотрим тогда, кто хитрее.

К сумеркам капканы стояли настороженными — успели охотники. Они так их поставили, что медведю деваться некуда было, кроме как в капканы лезть в двух местах. Остальные подходы к мясу они завалили бревнами, валежинами, суковатыми корягами. Чтобы убить запах металла, капканы и цепь протерли пихтовой лапкой, заглубили в ямки, заделали сверху старыми листьями, мхом. Капканищи огромные, с шипами на дугах. Когда их настораживали, пружины стяжком выжимали — такая сила в них была. Стоило медведю шагнуть в проход к мясу, как один из капканов тут же вцепится ему в ногу. Тогда взревет благим матом косолапый от боли и кинется наутек. Но не будет ему ходу: приделанное к цепи капкана полено станет цепляться за деревца, за валежник. Не сможет он далеко уйти. Собаки утром обязательно настигнут зверя и поднимут гвалт, вызывая охотников.

В том, что Скворцовы добудут этого медведя, никто не сомневался в поселке. А бабы, которые посмелее, уже успели им тихонько заказать медвежьи когти. Потому что есть поверье: в медвежьем когте большая волшебная сила. Та баба, которая заимеет его, спокойно может жить — медвежьим когтем своего мужика от любой совратительницы отворожишь, а к себе так можно приворотить его, что ни на какую красавицу и не посмотрит даже. Опять же, если захочет, любого приворожит к себе… Трава, она от присухи, а медвежий коготь — от приворота. Обладательница медвежьего когтя — самая счастливая женщина на белом свете. А еще лучше, если не один коготь, а целиком лапу со всеми когтями заиметь. Тогда и вовсе спокой на душе у бабы. Только за лапу и цена другая. Но в таком деле за ценой не стоят обычно. Попалась бы лапа.

Братья Скворцовы снова у нас ночевали… А утром оба поразились смышлености зверя: не пошел медведь в свободные проходы на капканы, рядом разобрал завал из бревен, расшвырял их, наелся вонючего мяса и удалился.

В этот день сделали лабаз, полок между тремя деревьями. Просидели на нем две ночи, а медведь не пришел. В первую ночь они уловили шорох в лесу: разбойник, подбираясь к мясу, двигался не напрямую, а по спирали. Но не дошел: видно, унюхал или услышал что-то подозрительное.

Капканы еще с неделю стояли настороженными. Из-за них мы и коров в той стороне не пасли. Тухлятину растаскивали сойки, вороны, сороки, а медведь так и не пришел больше. Остатки мы закопали тут же, но коровы еще долго поднимали рев на этом месте — чуяли запах.

Видно, бывалым разбойником был тот медведь. Судя по отпечаткам лап, это был огромный зверь страшной силы. Фуражка не закрывала его след на влажной земле. Он походил на человеческий — с пяткой, с пальцами и точь-в-точь такой же формы. Наверное, был он старым уже.

Наших коров медведь не трогал. Потому что боталов много было в стаде. Да и днем мы пасли, не ночью. Ведь на разбой медведь больше ночью выходит и на рассвете… Как бы там ни было, но мы с Колей твердо решили смастерить длинную пастушью трубу, какую видели у себя на родине у хуторского пастуха Ермолая. Такую, чтобы ее голос за несколько километров слышался. Ведь, играя на трубе, мы будем отпугивать медведей, которые, казалось, так и ходили за нами. Кроме того, к голосу трубы коровы привыкнут, легко будет командовать стадом издалека, подать голос отставшей корове.

Отец не только не стал отговаривать нас от этой затеи, но, даже наоборот, поощрительно сказал: «Пастух без трубы — не настоящий пастух». В тот же день он облюбовал молодую елушку, отрубил комлевой конец толщиной в кулак, длиною чуть побольше метра и подвесил его под дерево на несколько дней, чтобы просох. Потом отец отесал его топором по всей длине, оставив на толстом конце головку нетронутой. Потом мы с Колей поочередно много дней терпеливо, аккуратно строгали эту заготовку своими острыми ножами. Толщину доводили до одного размера — чуточку толще трех сантиметров. Утолщение на конце под раструб обработали снаружи до формы воронки. После ножей поверхность зачищали стеклышком. Внешне труба казалась готовой, но в ней не было самого главного — сквозного отверстия.