Манило безлюдное Ивкино: наедимся рыбы до отвала, будем ночевать в лесной избушке и, самое главное, там не придется пасти коров. А ночевать совсем не страшно, ведь нас двое. Мы несли в паеве черный котелок, соль, топорик, длинный перемет и несколько картошин для ухи. По обоюдному мнению, ведерной паевы под рыбу должно вполне хватить. Ведь мы и сами много съедим. А принесем домой полную паеву — нас еще не раз отпустят на рыбалку.

Стало жутковато немного, когда поравнялись с местом, где медведь вороного меринка задрал. Промчались мимо него с таким ощущением, что страшный зверь вот-вот зашабарчит по лесу сзади и кинется на нас. Хоть и знали уже, что медведь не терпит запаха человека — издалека унюхает его и, поминай как звали, в два счета драпанет, а все равно жутко было.

От Сухого болота тоже лесом шли. По нему когда-то пронесся верховой пожар. Сухие, почерневшие стволы деревьев и высокие обгоревшие пни торчали огромными потухшими головешками из занявшегося под ними березняка-оглобельника. Потом перешли поляну, и дорожка повела в спелый сосняк с кустами голубики у ног. Ягод на них — хоть засыпься.

Ивкино открылось враз, у стены спелого сосняка. Там стояли те же постройки. Только оконные рамы повынуты и на чердаках стопами сложены. Давно уже никто не жил здесь, от всего несло глубоким запустением. Крапива и багульник чувствовали себя неуязвимыми хозяевами, обступили все строения. А возле бывшего конного двора крапива, выжив другую траву, вообще чувствовала себя госпожой и буйствовала как хотела.

И та самая конюховка с широкой, но низкой завалиной, все еще исправной, ждала кого-то. Может, того шорника и конюха. И та же тропинка бежала от нее к речке по крутому спуску меж кустов шиповника. И та самая вместительная, черная от смолы, дощатая лодка покачивалась в заводи за знакомым кустом ивы. Так же, как и тогда, ровно бежала Емельяшевка, поворачиваясь правым боком под яром и шлифуя его серую глину. Так же по тому берегу прогуливались длинноногие кулики, ровно на ходулях. Даже ветки тальника над рекой качались так же спокойно и равнодушно, как в те минуты, когда здесь я не сумел справиться с лодкой и уже видел себя мертвым на дне… Не полюбившееся когда-то мне Ивкино теперь волновало. Оно показалось мне каким-то редким сказочным местом, переполненным тишиной. Ни коров, ни боталов, ни трубы. Кругом глухомань, всеми забытая. И в этой глухомани таежной мы с Колей вдвоем.

Переправившись на тот берег, мы надежно привязали лодку в кустах тальника и со всем скарбом отправились вниз по течению искать Малый омут и избушку возле него. Тропинка вилась подле берега речки, а когда речка кидалась вправо, тропинка резала лес напрямик, спешила наперехват. Избушку нашли сразу, потому что в нее уперлась тропинка. Она стояла шагах в десяти от омута под старыми больными осинами вся черно-серая и сгорбленная от старости, чуть выше моего роста. Оконце, как в курной деревенской бане, — по толщине бревна. На пологую, замшелую земляную крышу — потолок избушки — взобрался кипрей. Выше меня выдурил — хоть литовкой коси, чтобы согнать его оттуда. Дверь низенькая, порог высокий, до колен. Внутри все прокопчено дымом — черным-черно. Потому что печки не было, а только место под костер в углу. Над ним дырка в потолке для дыма. У стенки нары голые. Угол глиной обмазан, чтобы не загорелся от костра.

Первым делом мы запаслись на ночь сухими дровами, устлали свежим кипреем нары, а потом принялись насаживать червей на крючки перемета. Пока насаживали, сгустились тучи и закрапали дождем. Мы заспешили, не хотелось мокнуть. В пастухах мокряди натерпелись. Коля раскрутил в воздухе над головой конец перемета с привязанным камнем и швырнул его поперек реки. Камень упал в воду за серединой омута и потянул на дно перемет с червями на всех крючках. Ловись, рыбка, покрупнее да побольше!

Поднялся незаметно ветер, закачался и застонал лес, зашабарчали кусты и трава. Небо кругом заморочило, темно сделалось — погода боком к нам повернулась. Хоть мы и дичками росли в лесу, всякое видели, а тут жутковато стало. Поди, потому, что отца поблизости не было.

В ожидании, когда перестанет дождь и когда весь перемет облепит рыба, мы развели в избушке костер. Дым хозяином расползался по избушке, зависал под потолком и лениво выползал наружу в дыру. А сверху через эту дыру падали капли дождя и вызывали злое шипение костра. Пламя становилось еще злее и жарко пекло лицо. Сначала глаза от дыма плакали, а потом привыкли. Да и чем пуще нагревалась избушка, тем меньше становилось в ней дыма. Из дома нельзя было голову высунуть — дождь полосовал так густо и усердно, что можно было подумать — над нами прорвалось небо. В дверь виднелась вспученная дождем река, вся в плясках дождевых струй и пузырях. А пузыри к затяжному ненастью.

Нечего было и думать доставать перемет — пока с ним возишься, до нитки промокнешь на таком дожде.

Костер так тепло пригревал, что меня разморило и под шум дождя захотелось спать. За избушкой задожжило не на шутку, а на всю ночь — погода вовсе спиной повернулась к нам. Дождь уже с темнотой вечерней встретился и полосовал во весь дух. За дверью тьма-тьмущая: высунь голову — и тут же у порога нос расквасишь об дождь и темень… Мы достали из костра обгоревшие печенки, наелись их, вкусных, с крупной, хрустящей на зубах, солью, и уснули в кипрее на нарах непробудным сном, не тронув перемет с рыбой.

Проснулись утром рано, с солнцем. Встали дружно — не коров пасти. Дождя и в помине не было. Кинулись к речке. Все небо разъяснилось, в лесу ни шороха, только заливались птахи да река ворковала под валежиной на перекате чуть пониже омута. Кругом было сыро и по-утреннему зябко. Свежие лучики всходившего за лесом солнца наискось щупали подстилку и зеленый ковер под пологом тайги через рябые просветы в ветвях умытых деревьев. Солнце долго еще не резало глаза, потому что в такую пору оно смотрит через ветки деревьев мягко, как через закопченное стекло. Оно, вымытое, где-то там, за лесом, ночным дождем, смирно лежало на боку, как наш котелок на нарах в ожидании рыбы. Бусы росинок на траве и листьях блестели холодными стекляшками; над гладью речки неподвижно стоял бело-серый пар.

От дождя и иссиня-серый, покатый, глинистый берег омута с делался скользким и липким. В нем торчал из воды кончик колышка с привязанным концом перемета. В том, что за ночь весь перемет нанизался рыбой, что уха будет густющей, — мы не сомневались. Нам лишь не терпелось увидеть, сколько крупной поймалось. Мелкую мы сами съедим, а самую крупную распластаем, подсолим и унесем домой. Для этого и соли побольше взяли.

Однако чем больше мы вытаскивали на берег перемет, тем шире и круглее делались наши глаза, тем досаднее становилось на душе — на всем перемете рыбы с гулькин нос, четыре штучки: два ерша и два пескаря. А что это за рыба — чуть длиннее пальца. На остальных крючках съедена насадка, а многих крючков не досчитались, видно, щука пооткусывала. Что было нам делать? Картошку с вечера съели, рыбы не поймали, а есть хотелось…

Забрали перемет, все свои манатки, четыре рыбешки и, обивая холодную росу лаптями и холщовыми штанами, намокнув до Пояса, перешли на Большой омут.

— На четыре дохлые рыбешки сутки уторкали, — возмутился Коля. — Тут с голоду помрешь скорее, чем рыбы досыта наешься. Вот забросим еще в Большой, не поймаем — мешкать не станем, «удочки смотаем», пока ноги ходят.

— Есть шибко хочу, — жалобно сказал я. — Может, саранок покопаем? Вкусные ведь.

Пока перемет лежал на дне Большого омута, мы осмотрели новую рыбацкую избушку на песчаном бугре перед стеной молодых сосен в полсотне шагов от реки, обошли широкую старицу, которая огибала лесистый полуостровок и походила на круг толстой колбасы, не связанной по концам. В ее стоячей воде всплески рыбы слишком откровенно расходились большими и малыми кругами по неподвижной глади, нет-нет да вывернется из воды пружинистым боком и мощно плеснет огромная щука. А выводки уток смело плавали между зеленью кувшинок и осоки, не очень обращая на нас внимание.