Старые глухари попадались очень редко. В ловушки лезли трехкилограммовые сеголетки. Для старого глухаря наши слапцы были легковаты — тяжелее мне не поднять бы, не насторожить. Силы еще не хватало. Поэтому после насторожки мы сверху клали приличный груз, посильное бревешко. Однако, когда у слани за кладбищем в слапец попался старый глухарь, не помог и дополнительный груз. У слапца редко валялись мелкие перья, груз лежал перевернутым на ребро, а глухаря и след простыл. Обидно стало, что столько мяса ушло. Постояв, я начал искать его, широко обходя колодник и кипрей. Может, покалеченный где лежит. Я поднял ногу, чтобы перелезть через валежину, а из-за нее на меня что-то как зашипит. Перепугался даже. Побывавший в ловушке, огромный, килограммов на семь, старый глухарь, пугнув меня, кинулся убегать, волоча крыло. Поймал я его с трудом. Защищаясь, он успел не раз больно клюнуть в руку и страшно грозился шипением.

В паеву глухарь не пролезал, я нес его домой на руках с радостным волнением, представляя, как сделаю ручным: вылечу, буду кормить, ухаживать, играть с ним, и мы станем неразлучными друзьями. Дома поместил его в пустой курятник под печью за деревянной решеткой, где куры зимовали, и натаскал ему всякой травы, не имея понятия о его любимом корме. Отец чем-то смазал крыло и перевязал.

Шли дни, а глухарь меня не признавал, в рот ничего не брал и угрожающе, зло шипел, когда к нему приближался. Мне показалось, что его глаза горели ненавистью ко мне и тоской по лесу, поэтому он, презирая нас, объявил голодовку. Он вовсе отощал. А в один день, когда меня не было в избе, его зарубили на мясо.

Случалось, подойдешь к слапцу — он стоит настороженным, вокруг перо, а рядом на сосне глухарь висит. Значит, проходил охотник из ближайших деревень. Вбил в ствол сосны колышек, достал из ловушки глухаря, повесил его на сосну, а ловушку насторожил, как положено: пусть следующего глухаря ловит. Охотники по Тавде — люди честные: никто не присвоит чужую добычу.

После первого такого случая мы с Колей у каждой ловушки повбивали в сосну по колышку. Отрубишь длиною в четверть кусок от сухого, смолистого соснового сука, заостришь один конец клином-лопаткой, поглубже тюкнешь носком топора вдоль дерева как можно выше и в эту щель вбиваешь клинышек. Делается колышек из сухого соснового сука потому, что он не мочалится, не колется от удара обуха, не усыхает и служит годами. Такие колышки можно видеть не только у мест, где слапцы стояли, а и у постоянных привалов охотников-лесовиков. Они вешают на них паевы, пестери, ружья, добычу, одежду.

В ту пору в нашей семье появилось много мяса, глухарятины. Но ели его не досыта. Обработанных глухарей мать помещала в истопленную, жаркую печь томить на железных листах. Когда они поспевали, она доставала их, поднимала на чердак и развешивала тушками. Говорила: «Это вам на зиму в Таборы, учитесь только». Мясо в печи так доспевало, что отламывай куски и ешь.

…Гулял по воле невидимкой под чистым небом упрямый ветер. В лесу ему тесно было — деревья сдерживали. Он вырвался в поля и отводил душу: сгибал упругие стебли хлебов, клонил к земле налитые тяжестью колосья, как бы заставляя их шапку ломать перед всесильной землей, которой и они обязаны. Поспевавшие хлеба неудержимо шептались, волновались всей ширью, ровно вода в озере: с утра до вечера волна за волной катились и катились по буграм и увалам.

Солнце и ветер, сговорившись, подгоняли куреневские хлеба, сушили, выравнивали по цвету. А в затишке, в «рукавах» и в «кармашках» настоенный на хлебе, прогретый, дышавший печным теплом воздух в полуденную пору висел над колосьями и трепетал рябью. Казалось, кинь туда спичку — и рябь вспыхнет неукротимым пламенем… Торопила погода хлеба — знала, что ненастье не за горами.

На полях возле поселка бабы серпами уже опрастывали леху за лехой — убирали рожь. От этого поля пестрели выбритыми плешинами. Но большой хлеб был там, за болотом, на Больших гарях…

Рано утром людской ручей устремился на Большие гари — куреневские колхозники спешили на уборку хлеба. У каждого за спиной котомка, в ней, кроме всего прочего, одеяло, чтобы ночевать не холодно было. У баб на плечах еще серпы, у мужиков — литовки с отвалами из легких, сухих прутиков, чтобы, когда косить, пшеница ложилась колос к колосу, а не рассыпалась, как трава. Ведь ее в снопы вязать. Дома оставались только те, кому отлучаться нельзя было: дети, старики да хозяйки, у которых коровы. Да и то не все. Бабы, у которых дети не вовсе малые, своих коров соседкам препоручали, что на хозяйстве оставались.

В то утро отец нарочно направил стадо пастись вдоль дорожки на Большие гари, чтобы видеть, как люди будут спешить туда. Вроде как бы и мы с ними наладились на гари, казалось мне. Впереди всех шел председатель колхоза Наюмов, а самым последним тихонько двигался нетвердой походкой с палкой в руке отставший от всех, костлявый, седой как лунь, старик Гороховский с открытым от слабости ртом, шаркая о землю опорками от валенок. Его старые ноги давно уже начали настывать. Он обшил эти опорки невыделанной телячьей шкурой шерстью наружу и ходил в них возле дома даже в летнюю пору, когда солнце вовсю пригревало его на завалине.

— Тоже пшеницу убирать? — в шутку спросил его отец.

— Да куда уж мне? Вот посмотрю своими глазами, что за урожай там такой, прикину, сколько пудов даст десятина, и домой вернусь. Разговоров больно много о нем, об урожае, — ответил Гороховский отцу. — Сыны и невестки давно хвалят тамошнюю пшеницу, а я не видел еще. Говорят, что пудов по полтораста возьмем с десятины. Ты не видал, не бывал там?

— Не бывал, все не собрался никак, — сказал отец. — А про добрый урожай слышал, многие говорят.

— Вот и хорошо — дождались хлебушка, что невпроед в каждой семье будет его. Правду говорил Белогурский тогда на первых собраниях. Которые на лесозаготовки насовсем подались теперь, слышь, в колхоз просятся… Ну, я пойду потихоньку, может, доплетусь. Оставайся с богом и своими коровами, — уставшим голосом сказал Гороховский и пошагал дальше по дороге.

До болота тележная дорога была наезженной, торной. По ней многое подвозили к болоту, а там на руках переносили на ту сторону и доставляли к бараку.

Одну половину барака заняли бабы, мужчины — другую, чердак, пол и место вокруг барака. Кому твердо казалось — косил еще охапку травы. Тех, кому выпало спать под открытым небом, беспокоило одно: не пошел бы дождь — укрыться некуда. Еще лошадей приходилось подальше отгонять, чтобы под ушами не брякали боталами. Подводы пригнали — снопы к скирдам подвозить, которые выстоятся в суслонах как положено. Их не сразу в молотилку — в скирды пока. Только когда болото застынет, снопы повезут с Больших гарей в поселок на молотьбу. У скотных дворов обмолотят колхозники снопы, зерно в амбар и на мельницу, а к соломе тут же соломорезку приставят. Почти вся солома вперемешку с сеном скоту скармливалась. Хоть и сено было, а нельзя, чтобы добро пропадало — на подстилку всю солому не израсходуешь. Чистое сено только лошадям давали.

Не скоро еще предстояло попасть снопам в поселок с Больших гарей, а зерну на мельницу. Далеко еще было до пшеничных калачей. Пока что куреневцы ели хлеб из свежих ржей, выращенных возле поселка. Уже все снопы обмолотили. Почти половину смололи и в амбаре в мешках сложили. Всем на трудодни малость дали, по мешку на семью. Можно было и больше выдать, да в разгар уборки лошадей не хватало, чтобы за тридевять земель на мельницу ездить.

У нас на полатях тоже объявился мешок ржаной муки — богатство великое по тому времени. Хотел отец муку в кладовке оставить, да мышей побоялся. Хоть их и не видно было, а все же ни к чему рисковать — мука не картошка. Знали, что скоро в каждой семье хлеба появится, хоть завались, а наша мать продолжала тереть на терке картошку и подмешивать ее к тесту в квашонке, чтобы меньше муки расходовалось. Мало кому верилось, что чистый хлеб досыта есть доведется.