НЕ ЖИЗНЬ, А СКАЗКА

В тот год в Куренево стояло обыкновенное уральское лето: вперемешку тепло с дождями и с прохладными ночами. Люди говорили: «Дожди нужные, впору», а мне в лаптях думалось, что дождей шло намного больше, чем надо. Только брызнет дождик — роса кругом в лесу, портянки и штаны насквозь мокрые. От сырых портянок кожа на ногах все лето белая-белая, как мел, и меж пальцев прело. Отец наказал промеж пальцев тележной мазью густо смазывать, когда утром в лапти обувались. Мазали, помогало.

А взрослые колхозники радовались дождям, радовались тому, что урожай обещает быть добрым, много хлеба перепадет на трудодень. Может, и вправду удастся навсегда распрощаться с проголодью, может, и вправду каждая семья крепко на ноги станет… Но больше хлеба получат те, у кого трудодней больше окажется. Поэтому страсть как за трудоднями гонялись. Ведь крестьянин — богатый или бедный — всегда был жаден до хлеба, а тут еще голод…

Дома оставались только старики да дети малые. Остальные трудодни зарабатывали. Гоним стадо домой с закатом солнца, а колхозники только с работы возвращаются. Бабы впереди спешат, разбирают своих коров и, ласково хлопая их по бокам, уводят домой доить.

Солнце куреневское почему-то всегда лениво заходило. В лесу, бывало, вовсе овечереет, а придешь с коровами в поселок, в тот конец, что на бугре, — оно еще висит над лесинами. Зато всходило солнце шибко ходко. Еще не успеешь лапти обуть, а оно, тоже ладом не отдохнувшее за ночь, уже карабкается по кромке неба разломанным желтком из-за леса за озером. Еще спать охота, спасу нет, а оно торопит: пора стадо выгонять пасти… Удивляло, как это людям не спалось в такую рань? Сосед старик Гороховский уже на завалине сидит, прилаживается литовки отбивать. Кто его торопил? Никто, сам рано вставал. На его месте я весь день спал бы. Хотя бы один раз за лето выспаться. Заболеть бы хоть.

На Больших гарях тоже работали. Там уже барак собрали с одинарными нарами — большущий кулацкий дом из деревни Хмелевска перевезли. В нем летом жили пропольщицы пшеницы, школьники нашей четырехлетки да объездчик — вдовый усатый Изотов. Он охранял от кого-то поле и все, что было на гарях. Еще жила в бараке повариха Настя Кроль со своими детьми. Школьники, как и взрослые, пололи пшеницу — дергали осот. Говорили, что им там весело живется, что вкусно кормят и вовсе бесплатно. Шутку сказать: кормили три раза в день и досыта. От этих разговоров я стал маяться Большими гарями — магнитом тянуло туда. Отец согласился отпустить меня, но только на одну неделю. У него был свой расчет: принесу домой лишние трудодни, а за меня пока мать со стадом походит.

Я не шел, а на крыльях летел на Большие гари к своим школьным друзьям. Но не только друзья тянули, а и хотелось посмотреть гари, о которых так много, с такими надеждами говорили взрослые. И еще хотелось досыта поесть из колхозного котла. Надоела невкусная домашняя похлебка с примесью медунки. С весны она нежнее была, а потом постарела, одубела, горечи поприбавилось. Мать говорила, что крапива в сто раз вкуснее медунки. Но где ее было взять? Землю только обживать начали, не успела еще крапива расселиться под заборами. Она ведь спутник обжитого или последнего запустенья. Появилась только мелкая, низенькая крапива. Она высокой не растет, сорт такой, видно. Сама маленькая, а кусачая такая — не доведи господь. Откуда в ней, мелюзге, яда столько? Такую крапиву мать браковала на еду, а высокая с широкими листьями еще не прижилась в поселке, не объявилась. Скворцы тоже еще не залетали — не приметили пока наш поселок. А всех куреневских воробьев можно было на пальцах пересчитать.

На Больших гарях по два блюда давали: суп и кашу. К ним хлеб настоящий, без примеси. Хлеба хоть и не сколько хочешь, а все же хватало, наедались. Супа можно было и добавки попросить. Он тоже был настоящим, без медунки. Всем детям еще и по полкружке чая сладкого давали в обед. Как было не нестись туда на крыльях?

Одно только плохо выходило — не было там, на Больших гарях, моего лучшего, преданного друга Васи Статкевича. Отличным он был парнем — один на всю школу художник, рисовал, как большой. Мы одногодки с ним, одноклассниками были… Район выделил колхозу путевку в пионерский лагерь на все лето — ее Васе отдали. От него уже письмо пришло, когда я еще на Большие гари не собирался. Его отец, худощавый, высокий, на тонких ногах, с розовыми щеками и седой головой, добрый дядя Ваня, дал мне письмо почитать, когда я рано утром их корову забирал в стадо. Расстроило меня Васино письмо.

Он писал про жизнь лагеря такое, что у меня сердце заныло от зависти. Во всякие игры играли, даже в военные; купались в озере большом, ходили в походы, проводили линейки, поднимали флаг, ели досыта. А самое главное, его там приняли в пионеры. Мне тоже очень хотелось быть пионером. Но в Куренево не было пионерской организации. Видно, потому, что жили в нем только высланные семьи.

Не один день жил я Васиным письмом. Хорошо ему там…

А тут бродишь по тайге, как леший, только и видишь коровьи хвосты. Я Васю уже в красном галстуке представлял, завидовал ему. Еще бы: один-единственный пионер на весь поселок.

А мне так и не довелось пионерский галстук носить, если не считать те радостные минуты, когда Вася давал примерить.

…Все это было потом, а пока я шел на Большие гари. Как только перебрался через сырое Моховое болото, прыгая с кочки на кочку там, где не было кладок, и вышел из узкого перелеска на другом его берегу — враз поле выставилось огромным, зеленым бугром. На бугре барак. Это и были Большие гари. По всему полю там и сям высокие, обгорелые пни торчали, ровно сторожа над посевом. Не хватило времени мужикам выкорчевать их — крепкие очень.

Неделя на Больших гарях пролетела как один день. Что и говорить — не жизнь, а сказка была для меня. Сообща работалось дружно, податно. Хоть и не густо сорняки росли, а оглянешься — сразу работа твоя видна: отличалась прополотая леха от нетронутой. Меньше сорняков — больше хлеба, знали мы. Поэтому и старались расправиться покруче с ними, но так, чтобы пшеницу не повредить, не затронуть ее корни.

А после ужина мы, мальчишки, еще так убегивались в играх всяких, что, как только падали на нары, тут же и засыпали.

Самым интересным было забраться на конек крыши барака. Но это мы делали, когда поблизости не находился строгий объездчик Изотов. Мы побаивались его, потому что он ругался, когда мы бегали по чердаку и крыше. А нам вовсе непонятно было, почему его объездчиком назвали. Раз объездчик — должен ездить. А он пешком поля обходил — на гарях ни одной лошади не было. С весны всех увели, как только отсеялись. Его следовало не объездчиком, а обходчиком называть.

— И что это за дети ноне пошли? Никто им не указ. Сплошная своевольщина, да и только. Страмота! — возмущался он басом, выговаривая нашей чуткой учительнице Нине Михайловне Солдатовой, застав нас на чердаке.

— Так они же дети. Когда и побегать, если не в детстве? Небось сами в их годы еще резвее по крышам носились, в прятки играли, — разубеждала обходчика учительница.

— А я без детства вырос, — недовольно, не глядя ей в лицо пробасил он. — Залез однова, дак отец клюкой сгреб с крыши да по ребрам отходил… И правильно сделал — не лоботрясничай, делом лучше займись.

В Куреневе только два человека было, которые не из кулацких семей — это Нина Михайловна и молодой учитель Иван Георгиевич Запрудин. Однако и повозились же они с нами — все свободное время проводили с ребятами.

Иван Георгиевич навсегда привил куреневским школьникам любовь к лыжам. Каждое зимнее воскресенье, до самых оттепелей, он в валенках, а мы в лаптях становились на лыжи и совершали походы в глубь леса по готовой лыжне, которую он постоянно поддерживал. Устраивал соревнования, победителям давал призы: тетрадь, резинку, карандаш. А как они нам дороги были! Ходил он на лыжах легко, красиво, а мы с пустыми желудками старались подражать учителю и не отставать…