И Буянов отвернулся.
— Ну, а ты, товарищ Сачко, что скажешь? — обратился Лесненко к командиру второго взвода.
— Я думаю так, — пусть товарищ Фильченко, раз ему здесь не сидится, доложит Фомичу наше мнение. Он пришлет указания, а мы тем временем кое-что сделаем.
— Мудро! — как-то загадочно произнес Инчин.
— А ну, ты выскажись, мудрец, — рассердился Фисюн.
— Я предлагаю, — начал Инчин, — не сидеть сложа руки. Начнем с разложения полицейских команд. Мы многое можем сделать пропагандой, через печатные листовки. Вот я составил обращение к полицаям и прошу меня выслушать.
— Читай!
— «Обращение, — начал Инчин, — к полицаям, старостам сел и их помощникам Эсманского, Севского, Хомутовского и Ямпольского районов! Настоящая воина, начатая Гитлером против Советского Союза, приносит народам нашей страны величайшие бедствия. Весь советский народ мужественно борется с врагом на фронте и в тылу».
Инчин сделал паузу, пристально оглядел каждого из присутствующих, тряхнул белой челкой, нависшей ему на глаза.
— Дельно! — подтвердили слушатели.
— «Только вы, — продолжал читать Инчин, — продажные шкуры, потерявшие чувство долга перед Родиной, изменяли своему народу и пресмыкаетесь перед гитлеровцами, которые ненавидят русский народ, ненавидят всех славян. Презирают они и вас, своих холуев и мерзавцев…»
Инчин снова сделал паузу.
— Хм, того… что-то вроде не так… — заметил Фисюн, потягивая из люльки.
— Насчет «шкур», «холуев» и «мерзавцев» будто не к месту, — сказал Лесненко, — да ладно, валяй дальше! Посмотрим!
— «Никогда еще наша отечественная история не знала таких подлых предателей. Вы будете прокляты всем советским народом! Фашисты неспроста называют вас — «Стерва-полицай», а вы, как послушные собачки…»
— Опять не так!
— Пусть дочитает!.. Не мешай!
Инчин пренебрежительно усмехнулся и закончил:
— «Необразумившихся полицейских гадюк, будем беспощадно давить и уничтожать! Пошевелите своими жалкими мозгами и подумайте, если вы еще способны вообще думать…»
Собрание разразилось громким смехом:
— Здорово ты их разложил! Передал кутье меду!
— Агитнул!
— Убедил, ей-богу, убедил!
Все давились от смеха.
— Грозить — так грозить, а разъяснять — так без насмешек, — сказал командир первого взвода Прощаков.
Анисименко поднял руку, прося внимания. Когда смех и голоса стихли, он обратился к Инчину:
— Ну, дорогой наш лейтенант, вояка ты у нас отменный, но, судя по этой листовке, дипломат из тебя, как из говядины пуля! Раз взялся агитировать, то надо делать это умеючи, с подходом. Расшевели им мозги. Тогда, может быть, и результаты получатся хорошие.
— По части дипломатии у меня, правда, больше нажим на автомат да на артиллерийский снаряд. Но, ежели надо, подредактируем! — И Инчин добродушно рассмеялся.
Вторую листовку предложил от моего имени Анисименко. Она была составлена нами вместе и адресовалась к населению оккупированных районов:
«Не верьте бессмысленной лжи гитлеровцев, — говорилось в листовке, — будто Москва окружена… Уничтожайте заядлых полицаев, затягивайте время обмолота, выводите из строя тракторы, молотилки, комбайны, сжигайте склады с горючим, закапывайте, прячьте зерно для своих нужд и для идущей к вам Красной Армии — вашей освободительницы! Ни грамма хлеба немецким захватчикам! Проклятье и смерть врагу!»
Эту листовку приняли без возражений и поправок. Я выступил с коротким словом, в котором призывал партизан перейти к боевым операциям, дислоцируясь в Хинельском лесу.
— На террор оккупантов мы должны ответить террором! Пусть у врагов горит под ногами земля!.
Взял слово Фисюн.
— Теперь главная работа в народе, — сказал он. — Мне поручил райком усилить подпольную работу. Надо по всем селам создавать антифашистские комитеты, партийные и комсомольские группы. Пусть они жгут мосты, обрезают провода, уничтожают молотилки, комбайны. Не дать немцу хлеб, заготовить его для себя — вот наша задача, хлопцы. Райком обязывает нас заложить в лесу не менее двух тысяч пудов пшеницы и все, что необходимо нашему отряду на будущее, так как, видно, война приняла затяжной характер, — такой характер, какого больше всего боятся фашисты.
— Товарищи! — заключил собрание Анисименко. — Нам необходимо перешагнуть через излишнюю осторожность… Нам нужны смелость, дерзость, отвага. Пусть десятки героев выйдут из Хинельского леса и мужественно сойдутся в единоборстве с предателями, с теми, кто угоняет молодежь на каторгу, кто сжигает партизанские семьи, кто готовится отдать врагу урожай. Нужно изгнать из наших рядов благодушие и ротозейство, надо решительно поднять сознательность и дисциплину в отряде. Коммунисты и комсомольцы должны послужить для всех примером. Ненависть к врагу воспитывайте в каждом партизане! Это удесятерит наши силы!
Большинством голосов приняли решение: остаться в Хинели.
На следующий день мы приводили всех партизан к присяге. Текст ее принес с собою Фисюн.
Выстроившись на поляне, партизаны по одному подходили к столу, привезенному из Хинели, и произносили торжественные слова:
«…За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь и смерть за смерть!»
После принятия присяги был объявлен вечер самодеятельности. Инчин готовился к нему еще в Герасимовке, причем главными участниками самодеятельности были сам Инчин и его помощники в этом деле — Сачко и Нина Белецкая.
За неимением гармоники пришлось помириться на гитаре, за которой Инчин специально съездил в Хинель к учительнице.
На лесную поляну спустился теплый вечер, когда весь отряд расположился вокруг костра, с нетерпением ожидая представления.
Когда костер разгорелся особенно ярко и нетерпение зрителей достигло предела, на зарядном ящике появился Инчин. Взяв несколько аккордов на гитаре, он раскланялся на все четыре стороны, а его белесая челка смешно заершилась, застилая глаза, и от этого всем стало еще веселее. Семеня ногами и шумя длинной юбкой, в белом платке, накинутом на голову, проплыл Сачко. Приподняв подол юбки, он отбил чечетку, а потом на губной гармошке бегло исполнил вариацию неаполитанской песни «Пой мне». Отряд ответил дружными аплодисментами.
Требуя внимания, Инчин поднял над головой гитару и объявил:
— Живая газета, или попурри из партизанских напевов!
Он прошелся всеми пальцами по струнам и запел приглушенным душевным тенорком:
Сачко, комично сложив руки на животе, завел глаза под лоб и, весь сморщившись, пропел тонким, похожим на женский, голосом:
Партизаны ответили на куплет дружным хохотом, а Сачко и Инчин уже на два голоса затянули под аккомпанемент гитары припевку:
Чередуясь один с другим, лейтенанты исполнили еще несколько злободневных частушек: