Партизаны выстрелили. Рыжий полицай бросил винтовку и, схватившись за живот, побежал обратно.

— Побежим и мы, — сказал Иванов.

Тяжелые колосья стегали по их лицам. Вслед им снова пустили пулеметную очередь.

Солодков присел от боли, ноги его подкосились, он застонал и тяжело рухнул на землю.

— Пристрели, — попросил он Иванова. — Сил нет…

— Найдешь силы, помалкивай, — произнес Иванов и, продев правую руку за ремень карабинки, подставил свою спину Солодкову.

Скрипя зубами и обливаясь по́том, Иванов полз, сгибаясь под тяжелой ношей… В глубокой канаве он свил жгут из своей рубахи и крепко стянул им ногу Солодков а в двух местах.

Полицаи продолжали обстреливать поле.

Сбросив лишнюю одежду и сапоги, Иванов понес Солодкова, выпрямившись во весь рост. Канава увела их к житному полю.

Там, скрытые высокой густой рожью, они вдруг натолкнулись на небольшого коренастого парня.

Тот, не говоря ни слова, принял ношу Иванова на себя и пошел с ним рядом.

— Кто ты? — спросил Иванов, когда немного отдышался.

— Астахов Роман, — назвался парень, с виду кадровый боец Красной Армии. — Лейтенант Астахов, — уточнил он и пояснил, что он — здешний, из Барановки родом, а под Воронежом попал в окружение.

— К вам, к партизанам, сейчас иду, — скупо добавил Астахов.

— Кто тебе сказал, что мы партизаны?

— Неграмотному ясно, Кто еще со сволочью будет драться? Я с начала за вами подглядывал, только стрелять начали…

Глава XVII

ОДНИ В ХИНЕЛИ

Июльским вечером у развалин дома лесника, где в начале зимы жил Хохлов со своим отрядом, кипели страсти. Еще издали я услышал голос Фисюна.

— Кибитовать надо! — говорил он тоном, не допускающим возражений, — Фисюна германцем не запугаешь! Ты еще без штанов под стол лазил, когда я тут немцев лупил!..

На поляне собрались все коммунисты первой группы: Анисименко, парторг Лесненко, Петро Гусаков, Сачко и политрук первого взвода Бродский. Анисименко пригласил на собрание также средний комсостав, Фисюна и начштаба Фильченко, которые, отказавшись от компании Тхорикова, пришли в Хинель вслед за нами.

Когда Фисюн высказал опасение за судьбу отряда, Буянов улыбнулся и, наклонившись к нему, шепнул так, чтобы слышали все присутствующие:

— А ведь ты, Порфирий Павлович, боишься! Признайся по совести…

Этим он высек искру, которая и воспламенила наше партийное собрание.

— Не боюсь я немцев, а тем более параз, предателей! — гремел Фисюн. — Но то, что вы проглядели Плехотина и шпионов к себе в шалаш пускаете, я не могу назвать иначе, как, по меньшей мере, ротозейством.

— А вы разве не знали, что Плехотин у вас в отряде? — напомнил Лесненко.

— Ну, знал, — проговорил Фисюн. — И давно его знаю, да только всегда помню, что он родич Процека и никогда петлюровским последышам не доверяюсь… Кибитовать надо…

Фисюн сочно сплюнул, а это означало, что он крайне недоволен и работой парторга Лесненко.

— Угробят отряд! — проговорил Фильченко.

Собравшиеся зашумели:

— Ну, уж и пропали!

— Отлил пулю!

— Перепугал! Хо-хо!

— Да вы случайно под Грудской уцелели! Только что штаны там не оставили, — не унимался Фильченко.

— А вы? Что теперь на месте Герасимовки? Головешки? — уколол начальника штаба Сачко.

— Факт, — загорелся Буянов, — если уж говорить про штаны, так это вы оставили их на берегу Неруссы — севцы рассказывали нам, как ваши реку переплывали. Кое-кто и оружие утопил в Неруссе.

— На войне не без этого, — обрезал Буянова Фисюн. — Ты бы видел, как жмут на нас и с земли, и с неба. А смеяться стыдно над этим…

Фисюн успел информировать меня и Анисименко о положении дел в Брянском лесу. За последние две недели дела там резко ухудшились. Прежде всего был сорван выход украинских отрядов на Сумщину. Перейдя к общему наступлению, осадная армия врага все же прорвала фронт суземцев. Один полк противника углубился в лес вплоть до Герасимовки.

Герасимовка, Старый и Новый Погощ, Денисовка, Старая и Новая Гута, обе Зноби, Кренидовка и многие другие знакомые нам села были сожжены дотла. Противник продолжал выжигать лесные деревни, обливая их фосфором с самолетов, о подлесных же и говорить нечего: все они уничтожены артиллерийским огнем. Правда, положение на обороне Суземки было восстановлено. Два из трех наступавших батальонов были окружены и уничтожены ворошиловцами и орловцами, но эсманцы потеряли треть состава, лишились квартир и продовольствия.

— Теперь не знаю, что вам и посоветовать, — признался Фисюн, — и там не легко, и тут трудно. Фильченко стоит за немедленный увод вас назад, да ведь, сами понимаете, он — хлопчина.

Я наблюдаю за тем, как Фисюн лавирует, бросая реплики то одному, то другому.

— Вот то-то! — согласился Лесненко. — Вам тяжело, и мы этому верим, но и на нас жмут…

— А вы от леса не отрывайтесь, да с людьми побольше работайте. Вот и будет порядок, — продолжал лавировать Фисюн.

Лесненко встал, украдкой взглянул на Фильченко и обратился к собравшимся:

— Какие основания, товарищи, думать, что мы угробим отряд? Мы должны толково обсудить наше положение. Я, товарищи, из Студенка. Это — самая южная точка нашего района. Богатые урожаи родит там земля. Поглядел я — сердце кровью обливается. Неужели, думаю, фашисты урожай снимут? Ограбят все дочиста? А народ с чем останется? Кто за него заступится? Фашисты сжигают дома наших партизан, убивают людей. Детей в огонь бросают. Как тут быть, товарищ Фильченко? Скажи по своей партийной совести!

— Это ты потому так рассуждаешь, что село — твое, родное оно тебе… Вот и ходишь ты туда за полсотни километров…

Лесненко нахмурил густые брови.

— Нет, не потому, что мое. Все села мне родные. И мне больно за каждое. Мы еще посмотрим, кому урожай достанется! В этих хлебах, товарищи, если надо, куда хочешь пройти можно. Я вот смело пройду с двумя-тремя бойцами и таких дел наделаю, что небу станет жарко!

Высказавшись, Лесненко провел ладонью по своему смуглому скуластому лицу, затем пригладил черный, давно не стриженый ежик волос и уселся, забыв объявить собрание открытым.

— Ну, кто следующий? — спросил он.

— Смелый ты слишком! — сказал волнуясь Фильченко. — Я думаю, что задача первой группе поставлена была ясно: поднять боевую технику — и назад. Техники не оказалось, мудрить больше нечего: надо назад идти. Отряд нуждается в пополнении…

— Значит, поворачивать ни с чем оглобли, так? — спокойно спросил Лесненко.

— Раз техники нет, сами мы ее не сделаем! А сидеть здесь и шпионов к себе в шалаши приваживать…

Буянов толкнул локтем Сачко.

— Во, в штаб нацеливает!

— Дайте мне, — попросил молчавший до сих пор Гусаков.

— Говори, Петро, — разрешил Лесненко.

— Мне в своем районе никто не страшен. Я тут каждую стежку знаю. Если нельзя всем отрядом, пустите меня с хлопцами… Я вам все пулеметы у полицаев поотбираю! Выводить весь отряд незачем. Дисциплинку если подтянуть трохи, то и в лесу жить можно. Разве капитан не знает, как это делается? Я кончил, товарищи!

— Буянов пусть скажет, — предложил Фисюн.

— А что мне? — начал Буянов, привстав на коленках. — Я в Сталинграде родился и лесовать не умею.

И усмехнулся.

— Ты что, зубоскалить пришел на партсобрание? — оборвал его Фисюн. — Дело говори, а не кибитуй…

— А дело мое солдатское, — война! Пока не кончится! До Берлина! И весь взвод мой тоже так думает. Проверь, если хочешь.

— А указание райкома? Комсомольцу это что, безразлично? — бросил Фильченко.

— Не знаю, что вам говорили, — ответил Буянов, — а нам секретарь райкома сказал на прощанье: «Пришлю связных». Думаю, подождать нужно. Мухамедов от моего взвода ушел с пакетом в штаб. Вернется — все ясно станет…

Он помолчал немного и добавил с сердцем:

— По-моему, стыдно, товарищи, идти к орловцам, не сделав ничего в своем районе… Относительно же того, что нас горсточка, как выразился начальник штаба, то, видимо, забыл он, сколько нас было, когда эсманские склады уничтожали.