— Вот гадюка! — воскликнул Коршок. — Он еще в спину нам ударит вместо второго фронта!

— Относительно этого руки у них коротки, — спокойно продолжал Анисименко. — Господа империалисты сами ничего не могут сделать, им для этого миллионы солдат потребуются, — миллионы простых людей. Ну, а народу американскому, так же как и нам, не война, а мир нужен. И тут ты прав, Коля, — простые американцы за нас! Народ всегда за народ!

Анисименко подумал с минутку и добавил:

— Но суть вопроса не только в России, хлопцы. Вы слыхали, конечно, о странах, где народы под игом колониализма и тоже следуют нашему примеру. Борются за свободу… Их такая сила, что не миллионами, а миллиардами этих угнетенных людей считать надо, и уж они-то, ой, не помощники империалистам-разбойникам, а верные им могильщики будут!..

Поздно ночью я возвращался в свой зеленый шалаш, было тихо, В расположении хозчасти метался в жару Хритин. Возле него сидели Нина и Аня. Они меняли больному компрессы.

— Вливание бы ему сделать, — говорила Нина, — да ни шприца, ни камфоры нет.

— Чем же вы лечите? — спросил я девчат.

— Примочки, компрессы, слова утешения… Мы сидим на его повозке посменно.

Заметив меня, подошел санинструктор Цивилев — единственный медик в отряде.

— Марганцовка и несколько ампул с йодом — вот вся моя аптека, — сказал он. — Нужно поискать, товарищ капитан, у противника. Больницу захватить, что ли?

— Нужно раздобыть, — согласился я. — Очень нужно.

«Раздобыть — вот то слово, которое всегда на языке у партизанского командира. Медикаменты и инструменты, перевязочный материал, обувь и обмундирование, вооружение и боеприпасы, продовольствие и снаряжение, топографические карты, транспорт — без этого невозможно ни воевать, ни существовать отряду. Все эти предметы снабжения и обеспечения — суть забот армейского интендантства, и войсковой командир не выпрашивает их, а законно требует. Не то у партизан — они сами должны добыть всё необходимое. Лечение раненых и больных, уход за ними в условиях партизанской войны являются самым трудным делом.

Пожелав доброй ночи девушкам, я ушел в свой шалаш, раздумывая над тем, сколь тяжелы обязанности партизанского командира. Вскоре потянуло ко сну. И я разделся в наскоро сооружением шалаше и уснул.

Но тревожен и чуток сон партизана в лесу. Чувство самосохранения, не дремлющее в нем и в дневные часы, особенно обострено при отдыхе ночью.

Мне припоминается случай, когда мы крепко спали в лесу, а кони стояли рядом и хрустко пережевывали корм, отфыркивались, звякали трензелями, били ногами, отгоняя оводов. Однако это абсолютно не нарушала нашего отдыха. Но вот что-то невнятно затрещало, и мы вскочили.

— Стреляют? — послышались встревоженные голоса. — Из пулемета бьют?

— Да что вы? Кругом спокойно, — отвечал недоумевающий часовой.

— А что урчало?

Часовой посмотрел на лошадей, улыбнулся.

— Так то в животе у коняки булькотнуло.

Как полет летучей мыши, изломан сон партизана в незнакомом лесу. Непроглядная тьма, неопределенные шорохи и таинственные звуки наполняют лес ночью…

Подточенный короедом и отяжелевший от влаги сук падает, задевая за сухие, омертвевшие ветви, и, потревоженные, они звенят, как струны цимбал.

Забилась, захлопала ночная птица, и неведомо — поймала ли добычу, сама ли попала в лапы хищников. Зеленоватыми угольками мерцают светлячки, и кажется, чьи-то пристальные глаза силятся сквозь тьму разглядеть укрывшегося в ней человека.

Кто-то дико, неистово захохотал, и чудится, — это смех великана. По всему лесу раздается отрывистое, зловещее «хе-хе-хе-эй!!!», и разбуженный человек невольно хватается за оружие, но потом, когда хохот вновь повторяется, он смешит и самого человека: «Филин, сдохнуть бы ему, лешему!..» Часовой швыряет в него ком земли. Слышны свистящие взмахи крыльев, «леший» удаляется. Вскоре его крик раздается где-то вдали — «кеге, ке-гей!..» Филин на время умолк, но вот кто-то осторожно крадется, приминая мох. Это какой-нибудь зверек отправился на охоту…

Сквозь сплетенные ветви шалаша мне видна опыленная серебром часть неба — Млечный Путь — большая дорога вселенной…

Яркие звезды горят кротким и мирным светом. Сон одолевает меня, убаюканного ночными шорохами старого леса.

Уже перед рассветом мне приснился необычайный сон. Привиделось, будто ползет к моему шалашу большая ядовитая змея. Кругом — никого; темно, страшно. Чешуя горит зеленоватым огнем, отражая холодное сияние месяца, и этот холод распространяется во все стороны; растительность гибнет, а я цепенею на месте.

Змея вперила в меня пылающие злобой глаза, сверлила настойчиво, жгуче. Хотел бежать, а ноги лишены силы. Мне надо ухватиться за нависший сук дерева, а он вдруг поднялся, и руки хватают пустоту. Навожу пистолет — не стреляет, клинок ломается, как сосулька, кинжал потерян. Я охвачен отчаянием и страхом и кричу о помощи чужим голосом. Но голос предательски слаб, его заглушают удары расходившегося сердца. Незримая сила сковала тело, сделав меня трепещущей и беззащитной жертвой.

Змея взвилась и застыла вопросительным знаком…

Предельным усилием воли делаю взмах руками, как бы разрывая обруч, и чувствую острую боль в руке. Она ударилась о приклад автомата. Сон обрывается. Автомат машинально вскинут к стрельбе. Мой взгляд встречается с упорными глазами женщины. Она, крадучись по-рысьи, вползает на четвереньках в шалаш и, увидев, что я проснулся, замирает на полушаге.

— Вы что тут? — невольно крикнул я уже своим голосом и приготовился к защите.

— Я… Ягоды собирать пришла… — ответила она в замешательстве, пятясь к выходу. Потом вскочила. Рванувшись назад, она зацепилась платком за сучья шалаша. Подоспевший на крик дежурный схватил незнакомку.

— Часовые сюда, ко мне! — крикнул дежурный.

Послышались поспешные шаги и голоса:

— Кто такая?

— Ты что тут делаешь?

— Я тебе покажу, гадюка, ягоды! Как сюда попала? Н-ну? Отвечай!

Сквозь ветви шалаша мне видно, как дежурный по отряду, воентехник Кулькин, навел на женщину револьвер.

— Мы из Саранчина… — лепетала задержанная.

— Кто еще с тобой!

— Муж… Мы вместе…

— Где он? Показывай, стерва!

Неподалеку раздается окрик:

— Стой, стой, стреляю! — И предутреннюю тишину леса взорвал выстрел. За ним второй, третий…

Лагерь ожил. Послышались голоса командиров:

— В ружье!

— Пулеметы к бою!

— Взв-о-од, за мной!

— Обыскать кусты!

Отряд мгновенно принял боевой порядок, приготовившись к ближнему лесному бою. Командиры были приучены располагаться на стоянках треугольником и по тревоге строить «кольцо обороны».

На лесной тропе на Саранчино продолжали греметь одиночные выстрелы.

Быстро одевшись, я вышел из шалаша и вдруг заметил валявшуюся у входа гребенку Елены…

Так вот какая змея оказалась в моем шалаше!

Приблизившись к группе партизан, окруживших женщину, я увидел, что это не Елена.

— Вы потеряли гребенку? — спросил ее.

— Моя! Моя! — механически воскликнула та и потянулась ко мне.

— Где вы ее взяли?

Женщина растерялась.

— Ой, это не моя. Она случайно досталась… Кто-то оставил…

— Где вы ее взяли?

— Ночью было… Мадьяры женщину перевязывали. Может, она в хате оставила, — говорила несвязно задержанная, дрожа как в ознобе.

— Когда это было?

— Не помню… Весной… Подывотье горело, Новоселки. В Саранчине мадьяры стояли…

— И в лесу людей казнили, — подсказал Анисименко.

— Да, на другой день…

— Это шпионка, — сказал появившийся Буянов. — Мой часовой убил ее мужа. Смотрите, что было в потайном кармане.

Буянов показал при этом грязно-белую нарукавную повязку, на которой значилась выжженная ляписом трафаретная надпись.

— Вот как, севский полицай! — воскликнул Анисименко. — А почему ты думаешь, что он муж ее?

— Да только вчера я стоял у них во дворе и обоих видел…