— Спокойно, хлопцы, спокойно! Огонь слепой, пули вверху щелкают, — слышу голос политрука Лесненко.

— Голову прижимай, не поднимайся, — твердит кому-то Петро, и я уверен, что на этот раз коммунисты и комсомольцы, наученные опытом внезапного обстрела, не дадут кому-либо из партизан обнаружиться и тем вызвать панику, как это случилось месяц тому назад под Воскресеновкой.

Но вот прозвучала команда: — Отходить!

— Отходить назад! — громко повторил кто-то в рядах моей группы, — Приказ капитана, отходить!

Мелькают тени — две, три… десять, еще десять… Побежали все, в том числе и мои…

— Стой! Стой! — Но топот сотен ног уже заглушает мой голос, и лишь конь, стоящий возле, ограждает меня от каблуков убегающих.

— Паршивая овца все стадо портит! — вырвалось у меня.

Еще минута, и я остался один. Продолжаю лежать, не желал быть убитым шальной пулей.

Кладу рядом с собой коня. Усталый, он храпит, пришлепывая губами.

Проходит полчаса. Пулеметы умолкли. Снова тишина. Появляется силуэт. Он блуждает по темному полю, чего-то ища. Заметив голову коня, идет к нам. Я навожу на него автомат.

— Хинель! — тихо говорит силуэт, остановившись.

— Херсон! — отвечаю я. — Кто ты?

— Лейтенант Инчин! — Он бросается ко мне.

— Инчин! Кто с тобой еще?

— Один, — говорит он и садится рядом. — Вы тоже — один?

— С тобой и с конем — трое.

— Глупо бежать под обстрелом десятка пулеметов, — оценивая положение, говорит Инчин. — И вот нате! Превратились в стадо овец… Просто срам…

— Нет, лейтенант, это не паника, а похуже.

Раскурив в кулаке по самокрутке, мы уходим, уходим назад, без компаса, который Инчин разбил при схватке у окопа.

Вскоре натыкаемся на брошенный ручной пулемет, потом на труп. Повернув лицом кверху, узнаем Ральникова.

— Ральников!

— Убит наповал… ножом в спину, — говорит Инчин. — Видите? — В голосе Инчина изумление. — Ножом? Кто бы это мог? В спину?

«Рука той», — мелькает у меня мысль.

— Пулемет возьми, а Ральникова положим в борозду, землей прикроем, чтоб не торжествовали гитлеровцы…

Блуждаем долго по незнакомым, болотистым полям, пытаясь отыскать следы колонны.

В полдень натыкаемся на дзот с пулеметом «максимом».

— Кто вы?

Секунда — и нас скосит пулеметная очередь.

— Застава отряда «За власть Советов!» — отвечают из дзота.

— А вы?

Нашему счастью нет границ. Попали к своим. В пути мы уклонились слишком вправо, к селу Негино.

Кое-как подкрепившись печеной картошкой, пошли на Суземку шляхом. К полудню натолкнулись на своих беглецов. Они лежали на опушке. Многие еще спали, хотя солнце стояло высоко, остальные — спорили.

Подкравшись с тыла, слушаем, о чем речь.

— Капитан убит и упал с лошади.

— А я говорю — нет.

— А отходить кто скомандовал?

— Я от Плехотина эту команду принял…

— Слышишь, лейтенант, — подталкиваю я локтем Инчина.

— Понял, товарищ капитан, спровоцировали, — шепчет он.

Лесненко — я узнаю его по голосу — пытается найти причину бегства отряда. Он кого-то допрашивает:

— Ты первый принял команду капитана?

— Я от Плехотина принимал.

— И совсем не от меня. Я в замыкающем отделении был, а капитан впереди, — отзывается Плехотин.

— Кто еще видел, как капитана убило? — снова спрашивает Лесненко. — Кто возле него был в то время?

— Пустое! — услышал я голос Тхорикова. — Он к гитлеровцам переметнулся!

— Ну, ты эти балачки брось, Тхориков! — возмущенно произнес Лесненко, — Брось и уйди отсюда! Не мути людей и паники не делай… Хватит… В который раз портишь дело, а сам — в кусты!

— И проваливай сейчас же! Собирай свою группу, а не то… — добавил кто-то, по голосу похожий на Сачко: он сегодня шел в хвосте колонны и тоже не знал, что сталось со мною.

Мы вышли из укрытия в тот момент, когда вся группа, возмущенная провокацией Тхорикова, гудела, как потревоженный улей.

— Как мог ты сказать такую подлость? Как у тебя язык повернулся? — стараясь быть спокойным, строго спросил я у Тхорикова. Он растерянно пролепетал:

— Мне так сказали… Не обижайтесь… капитан…

— Кто вам сказал эту подлость? — наседаю я на него. — Кто?

Тхориков жмется, не говорит.

— Говорите, кто?

— Не с вашей группы. Он с моей… Я разберусь, — потрясенный, весь багровый проговорил Фисюн.

— Да, товарищ Фисюн, разберитесь… Не он ли ударил ножом нашего бойца Ральникова?

— Оставь нас, Порфирий, отойди куда-нибудь со своими сию минуту, — потребовал возмущенный Анисименко. — Уйди и ты по добру по здорову, Тхориков. Чтоб и духу твоего больше у нас не было!

Фисюн поспешил поднять своих людей и удалился. За ним поспешил и Тхориков, провожаемый враждебными взглядами партизан.

Я сразу же приступил к подробному разбору ошибок, допущенных командирами при переходе. Выяснилось, что Анисименко удалось остановить людей только в двух-трех километрах от места, где отряд поддался на провокацию. Были высланы поисковые группы за мной и Инчиным, но все они вернулись ни с чем: не имея компасов, они не смогли правильно ориентироваться на незнакомой местности. Выяснилось и другое, как уверял Плехотин: группа Фисюна, отступая, выполняла якобы мое распоряжение, переданное Тхориковым…

Усталые и голодные, возвратились мы в Герасимовку. Я постарался сделать так, чтобы отряд вошел в село поздно вечером: было стыдно показаться на глаза людям…

Утром провели открытое партийное собрание, в котором принял участие Фомич. Коммунисты и комсомольцы резко осудили тех, кто проявил трусость и сорвал наш третий Хинельский поход.

Собрание прошло бурно. Все выступавшие клялись, что не допустят больше нарушения партизанской дисциплины и своего партизанского долга.

Фомич подтвердил, что решение райкома о втором Хинельском походе должно быть выполнено безоговорочно и что первой группе предстоит сегодня же выступить в Хинель.

Резолюция, принятая собранием, клеймила позором паникеров и дезорганизаторов, призывала коммунистов и комсомольцев быть примером мужества, воинской дисциплины, стойкости в преодолении трудностей боевой жизни.

Во второй половине дня группа двинулась в опасный путь. На этот раз выступили без долгих сборов. Скромно, без проводов и «заклинаний», без заранее разведанных маршрутов, по пути, известному только мне да Анисименко — и то лишь по топографической карте. Нам предстояло пройти километров сорок лесом на запад, затем, разузнав обстановку у партизан — ковпаковцев или ворошиловцев в районе Старой Гуты, — повернуть на юг, к Неплюевским лесным дачам у Михайловского Хутора. Жизнь учила, что марши, совершаемые в тылу врага, должны проходить без длительной подготовки, быстро; партизаны должны беззаветно верить своему командиру, строго хранить тайну марша и оперативные задания.

Через сутки наша первая группа без людей Фисюна и Тхорикова вышла из Брянского леса. Руководясь исключительно указаниями магнитной стрелки, мы в течение короткой летней ночи прошли без дорог и без передышки сорок километров.

На рассвете в поселке Александровском, в трех километрах от Неплюевского леса, мы напали на отряд мадьяр, который застали спящим, и обратили его в бегство. Нам достался табун их лошадей, стреноженных на лугу.

День провели в глухой балке, не подавая признаков жизни. Затем снова пробирались по лесным тропам и к утру оказались на разъезде Неплюево. Дальше наш путь преграждало растянувшееся на пять километров болото, обходы которого стерегли еще со вчерашнего утра немцы: их гарнизоны стояли в Родионовке и Чуйкове, ожидая нашего появления.

Оставаться вблизи железной дороги было рискованно, и отряд пошел по болотистому берегу Ивотки.

Противник заметил наш маневр и открыл дальний пулеметный и минометный огонь из Чуйковки. Мины шлепались в разопревшее болото и разрывались в торфяном грунте, пули щелкали где-то вверху.

Мы ответили Чуйковке пулеметным огнем, и долина Ивотки наполнилась грохотом боя.