Между Шилинкой и противником лежала нейтральная зона. Для того, чтобы попасть в Хинель, предстояло пройти эту зону, а затем просочиться между гнездившимися вдоль шляха опорными пунктами осадной армии. Ширина этой полосы колебалась от восьми до двенадцати километров, в зависимости от расположения деревень и сел.

Остаток дня я и Анисименко посвятили изучению карты и оценке данных, которые принесли местные отряды. Партизаны, разместившись в уцелевших хатах, отдыхали. С завистью профессиональных воинов слушали они рассказы суземцев и рассматривали добытые ими трофеи. Суземцы похвастали оружием, которое прислали им на самолетах из Москвы. Большое впечатление производили невиданные еще «противотанковые ружья.

— С таким ружьем ни поле, ни степь не страшны, — говорили партизаны. — Эх, нам бы на отряд такое ружьецо заиметь!

Я внимательно осмотрел эту новинку. Зарядил, прицелился, — длина ствола такова, что, казалось, невозможно промахнуться, и подумал:

«Будь хотя бы одно такое ружье под Галичем, немецкие броневики не отрезали бы нас от главных сил…»

Бронебойщик, охотно демонстрируя противотанковое ружье, говорил:

— Любой кирпичный дом насквозь пробивает! И зажечь можно!

— Вот это да! Полицаям не удержаться! — воскликнул Сачко.

— Что полицаи! Танки посунулись на меня целой пятеркой, так я враз зажег, с первых выстрелов! — хвастается бронебойщик, показывая рукой туда, где стояли рядом два небольших закопченных танка с белеющими на бортах крестами.

— Это, брат ты мой, война! — мечтательно произнес Баранников. — К орловцам бы нам перейти…

Суземцы торжествовали: вступив в большие сражения позднее нашего, они преуспели, и им приятны были наши отзывы об их технике.

— Откровенно говоря, есть чему завидовать, — с грустью сказал мне Анисименко. — Они-то Суземки не отдали. А мы? Не только Хинельские леса… Стыдно признаться, — станковые пулеметы бросили…

Вечером отряд собрался на берегу речки Тары. Я объяснил порядок перехода. За ночь предстояло пройти более тридцати километров. Отряд должен был бесшумно, скорым шагом идти по полю, которое в южном направлении тянулось на добрых двадцать километров. Это мешкообразное поле было с обеих сторон стиснуто опорными пунктами противника. На правой стороне поля он занимал села Алешковичи, Павлово, Тарлопово и Орлия. Левую сторону составляли Заулье, Бересток, Безгодково и ряд хуторов.

Опасность предстоящего марша заключалась в том, что путь нам преграждало большое село Орлия, расположенное в двух десятках километров от Шилинки. Втянувшись в мешок, мы должны были у его дна, которым и являлось село Орлия, вырваться к Хинельским лесам. В этом месте ширина мешка сужалась до прицельного пулеметного огня.

Идти нужно было не только тихо, но еще и абсолютно точно. Проводников среди шилинских жителей не оказалось. Со всей тщательностью, введя поправки на магнитное склонение, я проложил курс движения — вслепую, при помощи компаса, со строгим соблюдением заданного азимута. В случае обстрела всему отряду следовало залечь и ждать команды, а боевое охранение, приняв на себя огонь, должно было держаться до тех пор, пока отряд не выполнит обходного маневра.

Партизаны понимали, что обстрел неизбежен, но темнота скроет нас от глаз врага и тем уменьшит наши потери. Перешли речку Тару — передний край обороны суземцев.

Ночь была тиха и тепла. Ступили на мягкое поле. Шелестят колосья. Слышны крики коростелей. Над полем будто перекатываются волны то прохладного лесного, то теплого, напоенного степными медовыми ароматами воздуха.

Идем часа три без привала. Где-то в лощине овсяного поля остановились. Отдыхали тихо. Никто не смел курить. Ко мне подошел Гусаков и таинственно доложил:

— Товарищ капитан, пулеметчик Ральников говорит, что видел в Шилинском штабе Митрофанову…

— Елену Павловну?

Я невольно вздрогнул и не сразу нашелся, что ответить.

— Так почему же ты молчал, Петро? И мер не принял? Надо было немедленно задержать!

— Да я только вот теперь узнал, хлопцы проговорились. Ведь вы сами знаете, что мало кто о ней плохое знает. Забылось это, как покинули мы Хинель, — оправдывался Гусаков.

— Ну, а зачем там Ральников был?

— Да каже, що по вашему указанию на связь с шилинским командиром шел. Так вот, он искал его по всем хатам. Ну, и встретился с ней. Воды попросил напиться, а она как бы не признала его, ушла на кухню, да так больше и не появлялась, — нашептывал мне Гусаков.

— Ну, а ты уверен, что Ральников не ошибся? — подавляя в себе тревогу, продолжал я.

— Какое там ошибся, товарищ капитан! Ведь Ральников ездовым у Митрофанова состоял. И в Демьяновку часто ездил…

— Тогда дело наше того… Встреча с твоей «крестницей» не обещает ничего доброго. Надо будет сообщить о ней из Хинели суземским партизанам. А с донесением пошлем самого Ральникова. Напомни, если я буду очень занят, а Ральникову скажи, чтобы он хорошо запомнил место, где повстречал ее.

— Это уж будьте покойны! Говорят, хата даже приметная. Где-то около шилинского штаба.

— Ну, хорошо, Петро. Пока иди на свое место и предупреди Ральникова, — никому ни слова!..

Я забеспокоился… Елена — опытный разведчик. Мы выслежены. Припомнился недавний случай уже в Герасимовке. За неделю перед нашим походом Баранников встретил женщину, очень похожую на Митрофанову. Но тогда его подозрения отбросили с грубыми шутками. Партизаны заявили, что Баранников был под мухой, хотя он твердо стоял на своем, уверяя, что Митрофанова ночевала у одной женщины. Кому-то из бойцов она заявила, что пришла в гости к своей тетке.

Сомнений не оставалось: Елена жива и продолжает следить за нами.

Наш и без этого чрезвычайно опасный поход показался теперь обреченным на провал: мы были в мешке, и о нас противник знал. Я искренне сожалел, что уступил главштабу и не пошел западным маршрутом, в обход Михайловского Хутора. Однако и возвращаться назад было нельзя. Оставалось каких-нибудь пять-семь километров, и тогда уже мы вырвемся из мешка, и до Хинельского леса останется не более десяти-пятнадцати километров.

Я поднял отряд и снова двинул его вперед по принятому маршруту. Теперь уже пошли сплошь по засеянным полям.

Идем скоро, уже чувствуется близость шляха, В непроглядной темени, куда указывает светящаяся стрелка компаса, — пусто. Черная июньская ночь поглотила весь мир. Ноющая боль в плечах и спине не оставляет меня ни на минуту. Ноги налились свинцом. Все утомлены. В ушах шум. Идущий впереди растворяется в темноте и ритме однообразного движения. Идем на слух, по инерции. Перенапряженные глаза предательски смыкаются, еле ловя бегающие в небе голубые и зеленоватые линии. Они вписывают в темную пустоту плавные полудуги, плывут вдаль и тонут столь же таинственно, как возникают. Потом снова появляются, горят, играют и гаснут. Их все больше и больше: золотистые, зелено-голубые, они сверкают близко, несутся целым роем навстречу, бьются о землю, скачут по колосистому полю, щелкают над нами.

В то же мгновенье видим хвостатую, ослепительно белую комету с раскаленной головкой. Шипя и раскидывая искры, она падет на ржаное поле, на освещенную колонну.

— Ложись! — звучит повелительный голос, покрываемый перестрелкой.

Там, где идет Инчин, уже рвутся гранаты и хлопают выстрелы.

Над колонной, над зыбким полем несется запевный рой пуль. Привычная к команде колонна, не зная еще и не понимая, что произошло, залегла.

Головное охранение Инчина наткнулось на противника. С трех сторон понеслись скрещивающиеся между собой огненные брызги; пулеметы вели огонь по заранее пристрелянным рубежам.

Я подаю вторую команду:

— Лежать! Не обнаруживать отряда!

Считаю огневые точки по вспышкам: три, пять, десять, двенадцать пулеметов стреляют длинными очередями.

Трассы пуль скрещиваются над полем, образуя причудливую сетку. Пули скачут по ржаным колосьям, скользя, как по воде, уносятся гудящими и сверкающими шмелями в пустоту ночи.