— А ведь хорошо получается с конницей! — сказал Анисименко. — Теперь коменданта еще из Эсмани выгони, и тогда урожай и население наши. Обмозгуй, Петро, это дело я начинай немедля.

Петро хитро прищурился, оглядывая меня и Анисименко.

— Зроблю, як капитан одобрит, завтра в ночь. У меня и люди свои в Эсмань посланы — дядя и одна дуже, дуже гарна дивчина…

В раскрытые окна одноэтажного особняка струится запах жасмина. Сквозь кисею занавески видны огненно-красные пионы, маки. Тихо в доме. Из столовой доносится мерное жужжание пчел. Запах первого меда влечет их в комнату, к чайному столу. Одна из них гудит, как буксующий грузовик, — назойливо, неугомонно.

Майор Кон, напившись чаю, внимательно следит за пчелой, потом переводит взор на распахнутое окно; виден опаленный край горизонта. Майор во власти мирных дум и мечтаний. Подобное состояние он испытывал каждый раз после плотного ужина и сладкого чая, знаменующих собою конец дневных забот.

Его помощник — пятидесятилетний лейтенант Рихардт, человек весьма сомнительной принадлежности к арийскому племени, — хорошо знаком с привычками своего патрона и даже мыслями его. Рихардт сонно глядит на Кона, догадываясь, что тот, анализируя свое положение, в сотый раз убеждается в истинном своем призвании, которое отнюдь не в том, чтобы воевать. Его влечет мирная деятельность — коммерция, именно то, что наиболее присуще офицеру запаса вермахта.

— Есть ли в мире насекомых более благородное и чистоплотное существо, чем пчела? — спрашивает Кон. Рихардт отрицательно качает головой. Кон продолжает: — По правде говоря, я не могу одобрить варварства наших солдат, разоривших на Украине почти все пасеки… В своем боевом порыве они, по-видимому, забывают, что русская пчела одинаково полезна и для нас, немцев!

Рихардт кивнул седеющей головой.

— По этой причине, — тяжело вздохнул Кон, — во всем нашем районе остались только две пасеки.

Коменданту хотелось выяснить, как относится его помощник к тому, что эти две пасеки была скрыты от государственного учета и присвоены им, комендантом…

— Вы, как всегда, правы, мой друг, — произнес Рихардт. Он был почти вдвое старше своего начальника, «подлинного арийца». — Эти деятельные существа, пчелы, кроме беспримерного трудолюбия, отличаются еще и другими достоинствами: дают доход и далеки от политики, в том числе и от дискриминации… Я поощряю ваше пристрастие к милым двукрылым труженицам…

— Но, — возразил Кон, — их не следует баловать. Они обязаны работать! Пользуясь воскресным днем, я намерен завтра же произвести первую выкачку меда в деревне Му-ра-фей-ная…

— Это, пожалуй» даже необходимо… Тем более, что с некоторых пор…

Рихардт вдруг осекся на полуслове. Он вспомнил условие — никогда не говорить со своим шефом о неприятном, особенно после ужина и по субботам. Он хотел напомнить, что Муравейная находится за Фотевижем, всего лишь в десяти километрах от Хинели… Кон, продолжая прогуливаться из угла в угол, говорил:

— Прогноз обещает отличное лето, и эти бескорыстные труженицы, — он ласково посмотрел на ползавшую по столу пчелу, — до конца лета наполнят еще раз свои соты преотличным медом.

Майор тронул уголок занавески и выпустил пчелу на свободу.

Сумрачные тени, уже поселившиеся в верхних углах комнаты, скрывали лицо Кона, и Рихардт не заметил его улыбки. Комендант подсчитывал свои дивиденды.

— Двести шестьдесят в Муравейной, сто пятьдесят рамочных ульев на берегу речки Клевень… Итого четыреста десять. Если взять по десяти килограммов меду с каждого… Это более четырех тысяч килограммов!.. А если по двадцати? А — воск?

Кон чувствовал себя превосходно. Остановившись против трюмо, он хрустнул костяшками пальцев и потянулся.

Рихардт продолжал неподвижно сидеть, думая не о меде, а о масле. Ведая сельским хозяйством в районе, он втайне радовался мелким операциям партизан: кто в конце концов знает, сколько масла пли сливок увозят партизаны после налета на тот или другой молочно-заготовительный пункт?

— А яички? А сыр? — размышлял Рихардт. — Ведь за счет партизан можно списать многое…

Телефонный звонок нарушил коммерческие мечтания офицеров. Кон поспешил к аппарату.

— Пан комендант, — послышался незнакомый голос в трубке. — Мы, пан комендант, решили отправить вашу пасеку в Хинель…

Последнее слово передернуло коменданта, и он не сразу нашелся, что ответить:

— В Хинель? Для какой цели?

— Мед партизанам нужен, пан комендант! — ответил ему тот же явно издевающийся голос.

— Что такой? Кому, сказаль ви? — переспросил комендант.

— Кажу: партизанам и колгоспникам… Это ж ихний мед! — убежденно повторил голос.

— То есть черт знает! — выругался Кон. — Кто со мною разгофаривает?

— Пан комендант, с вами говорит командир конной партизанской разведки…

Телефонная трубка обожгла пальцы коменданта и полетела на пол.

— Партизан кавалерия! — выдохнул наконец Кон и кинулся в спальню, где на туалетном столе лежало оружие. Рихардт сбросил с себя форменный френч, сунул в карман брюк парабеллум и выбежал из дома.

Минутой позже вылетел на крыльцо Кон. С автоматом в руках и двумя гранатами за поясом, он беспокойно озирался по сторонам.

Часовой, видя встревоженное начальство, брякнул прикладом, вытянулся, отрапортовал:

— На посту спокойно!

Не видя непосредственной опасности, комендант решил узнать, откуда ему звонили.

— Звонили из квартиры начальника полиции, — ответила коменданту телефонистка коммутатора.

— Связать меня с ним! Немедленно! — потребовал Кон.

Но квартира начальника полиции не отвечала.

— Пьян, скотина! — сказал комендант. — Надо послать переводчика на квартиру…

Переводчик нашел жену начальника полиции запертой и чулане; сам начальник был пристрелен в спальной комнате, телефон разбит.

Жена начальника полиции рассказала, что в сумерки трое глуховских полицаев пришли к ней на квартиру, пили чай, занимали ее веселой болтовней, а потом попросили позвать мужа. Когда тот вошел, случилось непонятное: мужа полицаи убили, а ее заперли в чулане…

— И все это в двухстах шагах от моей квартиры! — с ужасом воскликнул Кон, собираясь немедленно выехать в Глухов. Но, успокоившись, он окружил свой особняк пулеметами, приказал полицейским патрулировать по Эсмани и всю ночь самолично проверял бдительность пулеметчиков.

Утром он узнал, что мотоцикл Рихардта валяется на дороге в Глухов, а пятидесятилетний лейтенант, по всем данным, попался партизанам в руки…

Когда стемнело, добропольский старик Степан Шупиков решительно зашагал по тучному высокому житу. Трое партизан во главе с Талахадзе пошли за ним. Их путь лежал в курское село Доброе Поле. Старик только вчера стал партизаном. Он дал слово покончить с местным предателем — старостой — и для этого попросил помощи.

Три партизана провели весь день возле села, в посевах. Шупиков к вечеру встретился в условленном месте с Талахадзе.

— У нашего христопродавца собрались гости. Из Сального волостной старшина, трое из других сел, тоже шкуры старосты. Самогону четвертную у Феклы взяли. Та свистуха для них радеет тоже… Индюка общипала… Пьянствовать собрались…

Старик пытливо ощупал глазами статного Талахадзе, небольшого, но плотно сбитого Баранникова, стройную фигуру Коршка.

— Не сробеете, детки?

— Со старыми партизанами, отец, дело имеешь, — солидно ответил Баранников.

— Оно правда: я тут самый молодой партизан, хоть летами вчетверо старше вот этого товарища, — Старик показал на Талахадзе. — Только как-никак, а их пятеро, и каждый с винтовкой, а вас трое… Может, кого в Хинель послать? За подмогой?!

— До наших двадцать километров, — прикинул Талахадзе, — не выйдет, дед: потеряем время, гости разъедутся. Сами справимся!

— Ну, гляди, — и старик снова побрел к селу.

Миновав широкий луг и прорезавшую его речку, партизаны задворками пробрались к дому под железной крышей. Прислушались.