У Густава достало тщеславия заметить, что две великие державы спорят за его благосклонность и что он может выбирать предлагающую больше, заключил Марков. Сам Густав в кратком сообщении Кройтцу выражал удовлетворение беседой: на лукавство Маркова он ответил открытостью. Похоже, что Густав в интеллектуальном отношении при обмене мнениями с Марковым хорошо отстаивал свои позиции, но одновременно, как писал в своем донесении Марков, Густав полностью раскрыл свои намерения. Это могло бы сказаться роковым образом, но поскольку ситуация все же развивалась, то еще вопрос, много ли он потерял из-за своего стремления к самоутверждению.

Дело в том, что Екатерина вмешалась в развитие событий еще до того, как состоялась беседа в соборе Св. Петра. Густав в доверительном письме к ней из Неаполя спрашивал, не сообщил ли ей император Иосиф что-либо о своих впечатлениях о нем, Густаве. 17 марта Екатерина ответила из Петербурга, что император не писал о Густаве, но она уверена в том, что «заслуги не ускользнут от зоркого взора основательного гения, который всегда занят полезными вещами и не уделяет легкомыслию внимания иначе, как критический и глубокомысленный наблюдатель». Виртуозно наступив на любимые мозоли обоим монархам — легкомысленному интригану и зануде, Екатерина перешла к пожеланиям Густаву счастливого пути во Францию, описанию голода на Севере и передаче слухов о том, что Густав готовится к завоеванию Норвегии либо же к нападению на Россию и захвату Петербурга, что Екатерина, по ее словам, отвергает как фантом. Письмо завершается выражением Густаву благодарности за участие, которое он «как друг и родственник принимает в улаживании моих разногласий с Портой». Все содержание письма сводилось к тому, чтобы любезными выражениями раздавать болезненные оплеухи. Императрица более не зависела от спокойствия на своем северном фронте и не нуждалась в том, чтобы притворяться дружелюбной.

То был конец дружественной переписки между нею и Густавом. Он получил это письмо 10 мая в Венеции и ответил уже на следующий день. Ответ был ничего не выражающе дружественным, но с его стороны это был конец сердечного контакта, которым Густав так восхищался.

Он покинул Рим 19 апреля и через Венецию и Парму поехал на запад, в Париж. Один-единственный маленький дипломатический успех мог он записать на свой счет в итальянском путешествии: в Риме он в Пасху с дозволения Папы провел лютеранское богослужение. Если отвлечься от мистического наследства Чарльза Эдварда Стюарта, Густава преследовали неудачи, разрушившие все его возможности вести политику балансирования. Дружба с Францией, мило поощряемая кардиналом де Берни, была единственным, что оставалось.

Густав оптом закупил античные статуи, отобранные его придворным агентом Пиранези, которого Сергель презирал до отвращения. Сам Сергель руководил лишь несколькими покупками и, кроме того, посредничал в установлении контакта с крупным живописцем-декоратором Депре, которого Густав уговаривал занять должность в Стокгольме. В остальном итальянское путешествие Густава III было окружено ярким ореолом культуры, который еще не исчез.

Во время пути на запад Густав посетил в Турине королевскую чету Сардинии. Визит прошел удачно, и знакомство с королем Амадео принесло удовлетворение, хотя королева, по Армфельту, была глуха и выглядела словно стрекоза. В Генуе Густав и его свита тоже были приняты с большими церемониями. Оттуда путешествие продолжилось на небольшое расстояние морем. Через Монако и Антиб в каретах приехали в Лион, где Густав благосклонно осмотрел шелковые фабрики, слияние рек Рона и Сона, а также воздушный шар. Его ждала депеша от Кройтца, в которой президент канцелярии с обычным лирическим восторгом описывал, как высоко французы должны оценить короля Густава. Он же в свою очередь написал Кройтцу, что теперь во Франции он чувствует себя как будто возвратившимся домой, в свое отечество. Его чувства отчасти определяла легкость свободного владения языком этой страны, но не приходится сомневаться в том, что Италия для Густава была слишком экзотической. Он видел ее отсталой страной с блистательным прошлым, между тем как Франция была образцом для Европы, несмотря на жесткую критику, которую Густав в самые последние годы адресовал ее политике. Теперь он снова зависел от ее поддержки и дружбы и, как всегда, без сколько-нибудь больших колебаний последовал своим чувствам в том, что ему диктовал оппортунизм.

Шведское представительство в Париже после отзыва домой Кройтца было несколько двусмысленным. Послом был Эрик Сталь фон Гольштейн, получивший этот пост благодаря заступничеству французской королевской четы и чтобы жениться на дочери очень богатого финансиста Неккера, Жермен, ставшей впоследствии столь знаменитой мадам де Сталь. Чтобы иметь в посольстве своего собственного доверенного человека, Густав III поместил туда Нильса фон Русенстейна в качестве ближайшего к Сталю лица и секретаря посольства и получал от него отдельные депеши. Двойное руководство до сих пор не привело к политическим осложнениям, но имелось некоторое различие в вопросе о контактах. Русенстейн представлял в миссии большую культурную традицию, а единственным, что роднило Сталя с литературой, являлось его супружество. Для соблюдения интересов Швеции вышло удачно, что король Густав сам появился на парижской сцене, дабы развеять то недоверие к его намерениям, которое посеяла встреча во Фредриксхамне.

7 июня Густав прибыл в Версаль, неожиданно для французского королевского дома. Король Людовик XVI тотчас прервал охоту и поспешил во дворец, чтобы поприветствовать шведского гостя. В последующие дни Густав встречался и общался с членами королевского дома, прежде всего с королевской четой, но также и с братьями и сестрами Людовика. 9 июня Густав уехал в Париж, и началась беззаботная светская жизнь. Густав познакомился со всем высшим обществом, из коего некоторых он уже знал прежде, например графиню де Буффдер, а с другими познакомился в этот раз. Он осматривал достопримечательности — собрания произведений искусства в Лувре и новую École de Chirurgie[31], присутствовал на собрании Французской академии, где к нему как к преемнику великих Густавов была обращена выспренная речь, но прежде всего он посещал театры. Там его стихийно чествовала публика, и он явно сделался популярной приметой парижской жизни. В частности, он дважды смотрел «Свадьбу Фигаро» Бомарше, самое первое представление которой состоялось в 1783 году, она шла с аншлагом, о ней много спорили и высоко ее ценили за критику общественных явлений. Не похоже, чтобы Густава III это возмущало.

В общественной и культурной жизни Парижа Густав был как рыба в воде. Но посещение Франции на обратном пути домой из Италии планировалось не как увеселительная поездка; оно было звеном в политике международного равновесия, проводимой Густавом, звеном вдвойне важным теперь, когда русская альтернатива оказалась иллюзией. От Кройтца еще весной приходили донесения со сведениями о тревожных слухах. В апреле произошел государственный переворот в Дании, где молодой кронпринц Фредрик взял власть и образовал новое правительство, министром иностранных дел в котором стал Андреас Петер Бернсторфф, между тем как вдовствующую королеву Юлиану Марию и ее министра Гульдберга лишили всякого влияния. Кронпринц Фредрик развил удивительно энергичные действия, имевшие, в частности, целью укрепление обороноспособности Дании и Норвегии. По слухам, он стремился к альянсу с Пруссией. Из России сообщалось об угрожающих передвижениях войск близ финской границы; правда, большинство таких сведений не нашло подтверждения, но ситуация представлялась худшей, чем при отъезде Густава. Он сообщил Кройтцу, что угроза со стороны России укрепляет его в намерении вести очные переговоры с французским двором, но, с другой стороны, он не хочет допустить, чтобы прервались все связи с обеими империями и чтобы он оказался полностью предоставлен на милость Франции.

В сравнении с ситуацией, какая была при его первом посещении Франции, теперь собственные возможности Густава были неизмеримо лучшими. Он был хозяином в своей стране, правда, не обладавшим неограниченной властью, но крепко державшим в руках правление. Сухопутные и морские военные силы были уже вооружены и постоянно совершенствовались. С другой стороны, его связи в Версале не были сейчас столь добрыми, как тогда. Отечески доброжелательного к Густаву Людовика XV и герцога д’Эгильона сменили незначительный Людовик XVI, имевший мало общего с Густавом и находившийся под сильным влиянием своей австрийской супруги, и Верженн, давний противник и критик Густава. Но при существующем положении дел Францию можно было использовать в качестве эффективной поддержки для Швеции, зажатой, как обычно, между враждебно настроенными соседями.