Дома, в Швеции, Густав распределил руководство правительственными делами по нескольким комиссиям, из которых тайная военная комиссия была самой важной и предназначалась для осуществления подготовки к наступательной войне этого года. Ее весомыми членами были Тролле и Толль, между тем собственного военного министра Карла Спарре Густав удалил из комиссии, велев ему следовать за собой в Италию. Герцог Карл должен был принять командование в столице в случае волнений и по поручению риксрода; таким образом, его полномочия были ограниченными, и между братьями возник холодок, но ни в коем случае не настолько, чтобы Густав не полагался на Карла по-прежнему. Естественной центральной фигурой в остававшемся дома правительственном кругу был президент канцелярии Кройтц, который, однако, не смог добиться такого же влияния, как его предшественник Ульрик Шеффер. Густав постоянно писал Кройтцу во время путешествия через Германию, Тироль и Северную Италию — немножко о неудобствах, о визитах к княжеским особам и сановникам, еще об ужасных горных дорогах, но не о государственных делах. Их решение, если они были сколько-нибудь значительны, Густав оставил за собой. Кажется, ландшафт не произвел на него особенно глубокого впечатления. Судя по заметкам Адлербета, компания поторопилась оставить за спиной Альпы и с радостью приветствовала равнины Италии. В Пизе Адлербет сожалел о том, что монументальные здания «отмечены дурным вкусом средневековья» и что фрески в Кампо Санто несли отпечаток «несовершенного искусства средневековья». Вероятно, Адлербет передавал взгляды своего государя.

На водах в Пизе Густаву и его свите было до чрезвычайности скучно. По словам великого герцога Леопольда Тосканского, который переписывался со своим братом Иосифом II, на курорте Густав уединился, при визитах был недружелюбен и отказывался представить своих спутников. Густав, со своей стороны, нашел великого герцога хотя и весьма «вышколенным», но слишком простым и обыденным, как это следует из письма к Кройтцу. Между тем сочли, что курс лечения на водах благотворно подействовал на руку Густава, и сопровождавший его хирург Саломон составил оптимистический бюллетень.

А Густав ждал встречи с самим императором Иосифом, который должен был посетить Флоренцию и Рим. Император, со своей стороны, пытался избежать Густава. «Это человек бесхарактерный, фальшивый и, несмотря на лакировку духовности и познаний — ничто иное, как хвастун и неудачливый франт», — сообщал 13 ноября император своему брату. Иосиф прежде не встречался с Густавом III, и, стало быть, вся характеристика основана на слухах. Император был человеком принципов, кем-то вроде Крунскуга[30] просвещенного деспотизма, и не желал избавляться от своих предубеждений.

И все же он не избежал встречи с Густавом не только на приеме, но и потом на обеде у великого герцога Леопольда во Флоренции и удовольствовался тем, что тайно и быстро уехал оттуда в Рим, лишив короля Швеции почтовых лошадей, которых держали для Густава наготове. Это принесло императору большое удовлетворение. Однако после встречи его выпады против Густава стихают. Возможно, императору больше нечего было добавить, а возможно, он нашел шведского короля более сносным, чем думал раньше. Они встретились также и в Риме. Густав, со своей стороны, занял более выжидательную позицию и не выказывал ничего иного, кроме взаимопонимания и доверительности между ними. То была поза, которая по крайней мере отчасти удалась; прусский министр в Стокгольме в начале 1784 года докладывал домой, что король Густав имел с императором очень дружественную встречу, и она вроде бы была устроена Екатериной II, чтобы перетянуть Густава на свою сторону от французского влияния. Берлинский кабинет знал лучше — встреча была любезной, но не сердечной, и император в письме отзывался о ней насмешливо.

В письмах из Рима к Тролле и Кройтцу Густав показал, что он на самом деле думает об императоре Иосифе: лицемерный агностик, соблюдающий внешние обычаи католического благочестия, не придавая им значения; макиявеллист, сосредоточенный на авантюрной международной политике. Изначально одностороннее презрение императора стало взаимным. Политически два монарха стояли очень далеко друг от друга. Но Густав твердо усвоил желательность всех возможных внешних проявлений сердечности между ними.

Недели, проведенные Густавом III во Флоренции до приезда императора были, кажется, очень удовлетворительными. Правда, его не принимали в частных домах — вероятно, как следствие его замкнутости в Пизе, — но он со своей свитой был тем свободнее. Он так и не раскрыл, почему избегал выводить ее в большой свет. Это поведение напоминает фредриксхамнское. Возможно, некоторых из свиты он считал недостаточно презентабельными; согласно великому герцогу Леопольду, Армфельт и Ферсен из-за своего высокомерия предстали в невыгодном свете. Возможно, Густав чувствовал себя неуверенно в окружении, в котором не имел дружеских связей. Он бродил по Флоренции, руководимый Сергелем, и осматривал произведения искусства и памятники архитектуры. Даже крепко державшийся своих принципов Адлербет нашел Флоренцию красивой. Армфельт свидетельствовал, что король заранее основательно изучил Флоренцию.

«Мне жаль Сергеля, — писал Эренсвэрд перед отъездом королевской свиты из Швеции, — мне жаль бедные шедевры на Капитолии и в Ватикане, на которые будут смотреть косые глаза Спарре, и Сергеля, которому придется давать разъяснения, и его королевское величество, который в спешке их не понимает». Сказанное развито подробнее: «Он исполнен огня, а древности исполнены устойчивости, он исполнен гениальности, а древности исполнены вкуса, он торопится, а древности требуют терпения». Этот вздох философа искусства, обладавшего глубокими познаниями, и поклонника античности попал, вероятно, в самую точку, но был все же несправедлив как суждение об обучаемости Густава III. Ибо он был преисполнен восторга перед виденными им произведениями античности и Ренессанса, хотя и испытывал на себе влияние традиционного вкуса. Самое прямое и наиболее сконцентрированное впечатление от пережитого он выразил в письме к герцогу Карлу от 9 декабря из Флоренции. На Густава бесконечно благотворно подействовали воды в Пизе, где было до смерти скучно. Теперь он вот уже 15 дней во Флоренции, где с теми вниманием и радостью, какую должен испытывать любитель искусства, осматривает сохранившиеся шедевры античности и времен правления Медичи. Но современное, из нынешнего времени, — безнадежно плохо, и эта Италия, колыбель искусств и науки, кажется, готова вернуться в варварство, из которого она вывела остальную Европу. Есть только один знаменитый живописец — Бартоли, и Италия не может похвалиться скульптором, который был бы достоин того, чтобы предстать пред взором Сергеля. Что до архитектуры, то современные здания, виденные Густавом, более достойны немцев, чем страны Витрувия и Палладио. Театр пребывает в состоянии глубочайшего упадка, и за исключением отдельных певцов, особенно Марчези, который действительно великолепен, опера невыносима; тамошние зрители более невнимательны, чем у нас на оперном балу. Наилучший театр был в Ливорно. Теперь Густав уже все видел во Флоренции и ждал приезда императора, чтобы потом продолжить путешествие до Рима.

Между тем у него состоялось важное знакомство — с принцем Олбанским, то есть Чарльзом Эдвардом Стюартом, некогда вождем шотландского восстания 1745 года и по-прежнему претендентом на британский трон; теперь он был уже старым, спившимся и жил во Флоренции. Густава взволновала встреча с этим князем, соединившим в себе все несчастья частного лица с королевскими, покинутым всеми в 62-летнем возрасте в чужой стране. Однако Чарльза Эдварда считали главой тайных орденов, прежде всего ордена вольных каменщиков, и Густаву благодаря проявленной им предупредительности и выделению пенсии удалось получить назначение в качестве преемника Чарльза Эдварда. «Я завершил начатые давным-давно переговоры и вчера подписал бумагу, которой Е[го] в[еличество] назначается: Esper a Corona Vindicata; надеюсь, мой брат понимает меня; с первым курьером я отправлю более подробное известие; относительно всего этого требую сохранять полнейшее молчание». Неизвестно, какой пользы для духовного или чувственного мира ждал от этого Густав. Шрёдерхейм позднее рассуждал, будто это назначение позволяло перенять притязания Немецкого ордена на Лифляндию, но такое объяснение кажется слишком притянутым за уши.