В январе 1779 года сессия риксдага закрылась под громкие и красивые речи. Ее последствия были более значительными, чем это было видно на поверхности. Медовый месяц короля и подданных завершился; боевая оппозиция проявила себя, и ее взгляды заняли свое место в умах людей. И начала колебаться поддержка Густава в пределах внутреннего круга старых советчиков. Ульрик Шеффер был ожесточен, а Лильенкрантс недоволен неспособностью короля отстоять свои интересы в финансовой политике.

21 марта 1779 года Ульрик Шеффер дал такую характеристику Густаву III, несущую на себе печать разочарования: «Он не понимает разницы между дневными и ночными часами. Им владеет вкус к удовольствиям и легкомыслию. Ему незнакомо искусство давать, но он расточителен в стремлении удовлетворить свои фантазии и жить в роскоши. Его проекты в этой сфере осуществляются упрямо и исполняются невзирая ни на какие преграды. Он никогда не считается с теми, кто держит в руках его казну, но способен найти средства дня ее пополнения. В глубине души он притворщик и почти никогда не может сохранить тайну, если она не его собственная. Он обладает искусством достигать своей цели самыми кривыми дорожками. К сожалению, он слишком сильно разоблачил себя, и поэтому теперь ему не доверяют. Он высок, как небо, и мягок по отношению к тем, в ком нуждается. Он совершенно восхищен собственной персоной и почитает за ничто все остальное человечество. Когда он говорит о своем народе — он отец, любящий своих детей, но когда действует — он владетель, который их подавляет». Далее Шеффер порицает склонность Густава к внешнему блеску, его ослабевающее желание заниматься государственными делами, его недостойных фаворитов, его неприязнь ко всякому, кто обладает влиянием. «Все, чего можно пожелать, это то, чтобы внутреннее недовольство не стало слишком общим. Но по этому пути продвигаются широкими шагами, между тем как репутация короля за рубежом уже весьма ухудшилась». В заключение Шеффер упоминает о безразличном отношении Густава к дамам.

Таков живой портрет истеричного эгоцентрика, который действует на нервы своим серьезным сотрудникам, но это портрет не незначительного человека, хотя и легкомысленного. Разница в возрасте между Густавом и его советчиками приобретала все большее значение по мере того, как король прибирал к своим рукам бразды правления.

Шеффер преувеличивал по крайней мере в одном: в вопросе о дамах. В ходе сессии риксдага Густав представил сословиям наследника престола — под сильные и сентиментальные выражения радости с обеих сторон. То было в его жизни событие большой значимости, и в этом деле имелось достаточно сложностей.

К очень личному письму, которое Густав написал 25 августа 1772 года герцогу Карлу спустя шесть дней после государственного переворота, он приписал постскриптум. В нем Густав сначала заверял Карла, что мадам Лёвенъельм чувствует себя хорошо и пребывает в Экульсунде; она была любовницей Карла, им очень любимой, и была тогда беременна ребенком Карла. Затем в письме добавлено: «Угадай, кто больше всех досадует на все это (государственный переворот. — Э.Л.)? Это маленькая особа, которая называет себя королевой Швеции, готов и вандалов».

Приведенные слова высвечивают взгляд Густава на тогдашнюю семейную ситуацию. Бедная София Магдалена находилась вне всех событий и как датская принцесса осознавала как поражение триумф своего супруга. Густав не только был равнодушен к ней, но и презирал. Когда он осенью 1770 года посетил датский двор и в письме к Лувисе Ульрике включил жену в свою карикатуру датской королевской семьи, это еще не говорит о слишком многом, ибо Густав хотел порадовать мать, зная, что она ненавидит невестку, датский двор и все датское. Но в письме к Карлу от 8 декабря 1770 года из Курсёра Густав кратко охарактеризовал датскую королевскую чету и продолжил: «Принц Фредрик подобен известной даме, которую вы знаете, но лучше воспитан и более предупредителен, «mais encore s’il se peut plus» [но, если это возможно, еще глупее]». Похоже, Густав в это время оставил всякую надежду на более близкую совместную жизнь с супругой. Он обращался к герцогу Карлу как к будущему престолонаследнику, и в письме, написанном после государственного переворота, он противопоставляет тайное семейное счастье Карла несбыточности надежд в отношении королевы. Согласно Ферсену, Густав легкомысленно тешился мыслью о разводе, вероятно, в связи с угрозой войны с Данией, которая могла начаться из-за изменения шведской конституции. Ферсен употребляет много стараний на проповедь нравственности перед Густавом. Невозможно сказать, насколько серьезны были намерения Густава, так как эта мысль изначально была нереальной. София Магдалена была, конечно, чопорна и скучна, однако вела себя безупречно. Для ее устранения не имелось никакой приемлемой причины, и Густав не мог пойти на риск публичного скандала, когда только-только начинал обретать стабильность новый государственный строй.

Что побудило его спустя три года после государственного переворота сблизиться с королевой, сказать нелегко, кроме того, что за это были все резоны на протяжении многих лет. Но Густав по природе своей не был благоразумен без особых на то причин, и в данном случае должна была произойти какая-то перемена в его чувствах. Первый намек содержится в письме к Лувисе Ульрике от 8 октября 1773 года, где Густав уклоняется от высказываний относительно предстоящей женитьбы герцога Карла, так как на собственном опыте знает, насколько деликатны подобные дела. «Пусть говорит сердце [то есть чувства]; оно взбунтуется, если на него давить. Если бы меня побольше оставляли в покое с самого начала супружества, то, возможно, равнодушие исчезло бы и, может быть, обратилось бы в дружбу или по крайней мере в уважение. Слишком многие приложили руку к тому, чтобы равнодушие сменилось отвращением; это чувство самое ужасное, и оно таково, что от него труднее всего избавиться». Легко понять, к кому эти слова были обращены в первую очередь, и на целый год после этого корреспонденция между матерью и сыном стала поразительно холодной.

Постепенное высвобождение из-под материнского влияния послужило существенной предпосылкой к тому, чтобы Густав пересмотрел свое отношение к Софии Магдалене. Брачная политика Лувисы Ульрики была последовательно направлена на то, чтобы привязать сыновей к кузинам из восхитительного прусского королевского дома, и теперь, когда Карл, который ведь уже был обручен с прусской принцессой, однако разорвал помолвку и намеревался сочетаться браком со своей маленькой гольштинской герцогиней, можно было опасаться новой вспышки нотаций Лувисы Ульрики, сопровождаемых саркастическими выпадами по адресу невестки. За этой ситуацией стоял ряд разногласий, обнаруживающих неослабевавшее властолюбие Лувисы Ульрики, притязания на внешнее великолепие и неспособность содержать свои финансы в порядке. Когда Густав велел Аделькрантсу перестроить и расширить замок Фредриксхув как столичную резиденцию матери — вдовствующей королевы, она восприняла это как лишение ее статуса правящей королевы. Она требовала по-прежнему, чтобы при ней был караул гвардейский, а не из ее собственного полка, несмотря на то, что сами гвардейские офицеры просили избавить их от этой обязанности. Когда Густав увеличил ей содержание, взяв себе взамен Дроттнингхольм, это вызвало ее раздражение. Когда в октябре 1774 года Лувиса Ульрика пожаловалась на то, что один драгунский офицер в соответствии с приказом потребовал место для конюшни в арсенале, которое она считала отведенным для ее лошадей, Густав в ответном письме от 25 октября взорвался. Он не может не выразить сожаления по поводу того, что его дорогая мамочка постоянно истолковывает его намерения так, словно он хочет оскорбить ее и не относится к ней с должным уважением. «Господь свидетель, что я стараюсь исполнять все ее желания, и особенно в этом деле я представить себе не мог, что это ее оскорбит». Густаву причиняло боль то, что помимо всего бремени, возложенного на него проведением, на него ложится еще одно — с той единственной стороны, откуда он должен был бы находить утешение и успокоение. Многие радовались разногласиям между матерью и сыном — одни из старой неприязни, другие — чтобы доставить Густаву затруднения, из которых интриганы надеялись извлечь для себя выгоды.