Густав тяжело переживал это. Мать демонстративно выказала свое неверие в то, что ребенок его, и это более всего оскорбляло Густава, но еще свежа была память о скандале вокруг Струензе и его последствиях при датском дворе, и Густав знал, что подобные слухи могут повлечь за собой последствия в международной политике, если исходят от членов королевской семьи. Он вознамерился было сослать Лувису Ульрику в Померанию, но братья и сестра удержали его от этого. Лувиса Ульрика, со своей стороны, хотела вынести раздор на суд сословий, дабы действительно разжечь скандал. Стучись такое, всему королевскому дому был бы нанесен непоправимый урон, и Густав категорически запретил это делать. Пока же последствием кризиса стало то, что Лувисе Ульрике пришлось подписать официальное заявление, в котором она брала назад свои обвинения, а также то, что она и ее свита были совсем удалены от двора. Круг ближайших родственников распался, а традиционные приверженности сохранились. Карл держался царствующего брата, и мать считала Карла — возможно, не без основания — предателем, между тем как младшие брат и сестра, которые всегда зависели от матери, приняли ее сторону.

Среди всего этого в душе Густава явно преобладала радость ожидания ребенка и того, что он должен был появиться на свет во время продолжавшейся сессии риксдага и укрепить репутацию короля во всем народе. Когда 1 ноября родился сын, Густав написал матери радостное письмо с сообщением о рождении ребенка, «дабы Ваше Величество не известились об этом лишь от всеобщей радости». То была лазейка, делавшая возможным примирение, но не такова была Лувиса Ульрика, чтобы капитулировать перед проявлением любезности. В ответе она рассуждала о своем святом материнском достоинстве, которое всегда будет побуждать ее принимать искреннее участие в счастье Его Величества. «Я жду времени, когда пелена, застилающая Ваши глаза, спадет. И тогда Вы признаете мою правоту и станете сожалеть о суровости, с коей обошлись с Вашей матерью, которая будет любить Вас до могилы».

Вряд ли когда-либо выяснится, что, собственно, хотела этим сказать Лувиса Ульрика. Позднее она объясняла, будто лишь имела в виду, что Густав не осознает, как она желает ему добра. Но из текста письма это не следует; возможно, она только хотела в общем смысле указать на то, что всегда права, а Густав всегда ошибается. В той ситуации ответ матери произвел сильный эффект, поскольку король был убежден, что мать придерживается мнения о незаконном происхождении престолонаследника. Густав разразился таким гневом, что герцог Фредрик забился в судорогах; король запретил матери присутствовать на обряде крещения и ответил в выражениях, достойных классической французской трагедии: «Вы отравили прекраснейший день моей жизни — наслаждайтесь Вашей местью, но, во имя Господа, не подвергайте себя мести общественности. Оставайтесь дома и избавьте меня от необходимости видеть, как мой народ оскорбляет мою мать». Лувисе Ульрике пришлось вернуться с дороги ко дворцу и остаться дома. Разрыв стал непоправимым.

В письме к Кройтцу от 4 ноября Густав сообщил о «rude coup»[26] вдовствующей королевы, но добавил, что герцог Карл удивил его своей честностью, преданностью, заботливостью и твердостью. Герцог Фредрик обнаружил свое доброе сердце и с самого рождения ребенка совершенно изменил свое поведение. «Моя семья вновь соединилась, и все оставили королеву-мать».

Риксдаг стоял крестным отцом на церемонии крещения, как того пожелал король Густав, и новорожденному дали «желаемое» имя, какого наверняка желал и отец: Густав Адольф. Снаружи фасад был сохранен незапятнанным, и ситуация в какой-то мере была выправлена.

Выправлена в какой-то мере, ибо Густав явно был глубоко потрясен семейным конфликтом. С сестрой Софией Альбертиной год спустя он вновь мог разговаривать непринужденно: в письме из Грипсхольма, датированном третьим днем Рождества 1779 года, он пишет: «Маленький паж, который марширует на всех четырех по моей комнате, хотел бы иметь возможность выразить свою благодарность за рождественские подарки, присланные ему вами, но позвольте мне за него сказать, как высоко я оценил этот знак внимания». Это, говорит Густав, доставило ему радость большую, нежели самый чудесный новогодний подарок. Признание сестрой племянника пересекло линию фронта между двумя дворами — короля и вдовствующей королевы.

Но фронт не был прорван. В оставшиеся годы жизни Лувисы Ульрики между нею и Густавом случались высказанные посредством корреспонденции несмелые любезности, но ни с той, ни с другой стороны они никогда не встречали сердечного ответа. Это было похоже на нелепый менуэт с хорошо выверенными турами и поклонами на расстоянии, но партнеры не сближались друг с другом. Объяснение тому может быть лишь таким, что оба и стремились к примирению, и опасались подвергнуться новым конфронтациям, поскольку ни один из них не терпел власти другого. Лишь в 1782 году, когда жизнь Лувисы Ульрики близилась к концу, они вновь встретились для демонстративной и преследовавшей внешний эффект сцены примирения. Но искренность обоих оставляла желать много лучшего. За несколько дней до смерти у Лувисы Ульрики был один из обычных приступов плохого настроения, и она объявила, что не желает видеть короля и «его бастарда». Все же она соблаговолила принять маленького Густава Адольфа на своем смертном одре, выжала уместную слезу и заявила по-французски, что мальчишка сгодится не на многое. Но она смогла простить Густава и принять знаки его сыновней скорби.

Разрыв с матерью был в жизни Густава большим горем, судя по тому, как часто он об этом говорил. Этот разрыв даже привел к припадку религиозности с посещениями церкви и молитвами, но в мирное время Густаву некоторым образом не хватало досуга на Бога. Религиозностью он, несомненно, обладал, хотя она и не коренилась глубоко в его душе, а кроме того, иногда переплеталась с мистицизмом и магией, воспринятыми через людей из окружения герцога Карла.

С Лувисой Ульрикой Густав потерял самую значительную личность семейного крута, которая и в добром, и в худом значила для него больше других. Из братьев и сестры доверенным человеком оставался для Густава Карл. София Альбертина могла, конечно, считаться участвовавшей в жизни двора, в немалой степени вследствие интереса к театру, общего для нее и для Густава, но Фредрик Адольф оставался вне двора и после кончины матери льнул к сестре. 15 ноября 1782 года он писал ей из Тулльгарна, отвечая на письмо, которое София Альбертина ему отправила с описанием праздника, данного Густавом в честь ее прибытия в Грипсхольм, где двор пребывал, посвящая время театру. Фредрик Адольф одобрял сестру за то, что она не танцевала; если другие «высокие персоны» из королевской семьи не желали держаться в рамках приличий, никто не обязан поступать, как они. Фредрик Адольф просил сестру не обижаться: он слышал, что написана комедия или трагедия с предназначенной дня нее ролью; сестра поступила бы в соответствии с приличиями, если бы отказалась сейчас от нее и не появилась бы в спектакле перед двором и даже перед французскими актерами. Где приличия траура по нежно любимой матери? Это был единственный способ проявить благодарность матери и искренность своих чувств — «что бы она сказала, если бы увидела вас в актерском облачении спустя четыре месяца после своей кончины?» Лувиса Ульрика взирала на своих детей с небес, и это было реальностью для ее наиболее любимого и наименее одаренного сына. Но этого было недостаточно для того, чтобы помешать Софии Альбертине играть на театральной сцене в одной из собственных пьес короля.

После великого разрыва 1778 года семья уже больше не была внутренним кружком, естественной средой, которая могла служить Густаву опорой. Одновременно и его старые советчики стали от него отдаляться. Он становился все более и более самодостаточным.

Его истинной ролью была героическая, та, которую он столь успешно сыграл 19 августа 1772 года. Но то была роль, сценарий которой имел свои неумолимые ограничения. Провидение действительно простирало над ним свою руку в тот раз и в ближайшие последующие годы, когда его новый режим получил возможность стабилизироваться без вмешательства внешних врагов.