Но поскольку судьба этого теперь хотела, Густав преподнес всем сюрприз именно тем, что отважился и смог совершить военный переворот. Спренгтпортен в это не верил, а колпаки не считались с такой возможностью. Сам замысел и исполнение переворота носили налет некоей театральности. Но именно театр был сильной стороной Густава-, он показал, что способен соединить искусную режиссуру и актерское исполнение с собственным мужеством. План, которому следовал Густав, был составлен майором Сальса, но нес на себе отпечаток склонности Густава к психологическому фактору. Он начал с привлечения на свою сторону рядового и унтер-офицерского состава гвардии, произнеся перед ними красивую речь перед разводом караулов. Затем пришла очередь решающего успеха риторики, когда он обратился с речью к гвардейским офицерам и унтер-офицерам в зале докладов почетного караула, призвав их последовать за своим королем, свергнуть аристократическое многовластие и восстановить свободу. Поначалу он обнаруживал «волнение», но вскоре овладел своими нервами. Он как преемник Густава Васа и Густава Адольфа обещал отдать за отечество свою жизнь и кровь. Он увлек своих слушателей и получил вроде бы дружное «да», когда попросил их принести ему присягу. Вышло удачно — из восьми гвардейских капитанов отказались присягнуть двое, а еще двое колебались. Несмотря на предварительную обработку, проведенную Спренгтпортеном и Сальса, именно сыгранная Густавом роль конунга-героя обеспечила ему перевес, который укрепился после того, как он обратился на внутреннем дворе замка к солдатам и услышал от них клятву верности.

Это определило успех государственного переворота без кровопролития. И это имело значение для будущей жизни Густава.

Он выехал верхом в Стокгольм с белой повязкой на рукаве, и его приветствовали ликующие толпы, в то время как риксрод сидел запершись в комнате заседаний, а секретный комитет добровольно самораспустился и обратился в бегство. Лишь двое из партии колпаков, генерал Пеклин и губернатор Стокгольма Рюдбек, попытались организовать сопротивление, однако безуспешно, и были арестованы. Вооруженные силы повсеместно присоединялись к королю, включая флот и Упландский и Сёдерманландский полки, на которые колпаки возлагали свои надежды. Аппарат власти сословий рухнул подобно карточному домику. Полный успех волшебно сопутствовал Густаву.

Он боялся пробудиться от счастливого сна. В 6 часов вечера он написал записку герцогу Карлу тем косматым и неровным почерком, который выдавал сильнейшее душевное волнение: «Вестник скажет Вам, мой дорогой брат, что здесь произошло, у меня есть время только на то, чтобы обнять Вас; народ выказал мне бесконечную радость это трогательно я надеюсь что все пойдет хорошо до свидания мой дорогой брат обнимаю Вас и отправляюсь этим письмом к Вам». В другом, официальном послании Густав назначил Карла главнокомандующим над Сконе, Халландом, Блекинге, Бохюсленом и Смоландом. Государственный советник Функ, не успевший пуститься в путь до 19-го, так и не успел заместить Карла. Еще через шесть дней Густав, однако, в очередном письме опасался, что может приключиться какое-нибудь несчастье с братом Карлом, которого он, по его словам, любил «à l’adoration»[23]. Однако сословия выказали «достойную удивления кротость», и в Стокгольме все было хорошо.

«Господь проявил себя повсюду в этом великом деле», — писал 23 августа Густав герцогу Карлу. Вы знаете, «каким экстраординарным событием провидение спасло это государство от гибели и полного краха», — написал он на следующий день Ульрику Шефферу. «Провидение, которое руководило этим великим событием, помогло мне успешно преодолеть все препоны, тяжести которых я не должен был выдержать», — написано 29 августа в письме к Якобу Магнусу Спренгтпортену, который наконец должен был вот-вот прибыть в Стокгольм. На всем этом не было никакого отпечатка глубокой религиозности, то были чувства эгоцентрика, дожившего до разумного мирового порядка. Была удовлетворенность тем, что он пережил свой великий триумф и, стало быть, он уже не тот человек, что прежде. Он теперь не зависел от советов и планов других людей, а мог полагаться на самого себя и на провидение. Он, неуверенный в себе и порой уступчивый молодой человек, мог заставить свою истерическую нетерпеливость разродиться быстрыми решениями, которые, впрочем, часто могли бы быть продуманы лучше.

Но интересно, что ничего такого не проявилось в письме к Лувисе Ульрике, которым Густав разразился в 4 часа, в ночь с 19 на 20 августа после нескольких бессонных суток. Здесь он сообщает кратко, излагая факты с легкой похвальбой, как он, проявив мгновенную находчивость, разрушил планы врагов и как народ принял его сторону. Он дал своим братьям полномочия командовать в провинциях: «Мой брат Фредрик владеет Эстеръётландом, Вестеръётландом, Нерке, Сёдерманландом и Вермландом. Мой брат Карл — остальным». Фредрик Адольф был любимчиком матери, Карл ей был безразличен, а потому ни слова о том, что командование Карла имело важное значение в ситуации данного дня. А вот приходит черед главной цели письма: Густав просит Лувису Ульрику самой принять командование в немецких провинциях с Синклером в качестве подчиненного, и тогда прусский король откажется от вмешательства, увидев свою сестру главой управления в Померании. Густав просит мать написать Фридриху И, успокоить его и попросить успокоить российскую императрицу. Никаких неожиданных проявлений чувств к матери в письме не было. Однако это позволила себе Лувиса Ульрика в ответном письме из Штральзунда. «Мой дорогой, дорогой сын, ведь вы мой сын и вы достойны быть им, — пишет она. — Благослови Господь Ваши дела и да приведет он все к доброму и счастливому концу! Я забываю, я прощаю все, и это навсегда помирит нас». Ее раздутое чувство собственного достоинства в эти минуты было возвышенным, когда она призывала Густава никогда не забывать о том, что он человек, и никогда не использовать во зло власть, данную ему Богом. Лувиса Ульрика послушно написала Фридриху И, передала пожелание Густава о взаимопонимании и попросила брата замолвить словечко перед императрицей, если это понадобится. Отсутствие матери на протяжении года и возвращение в подходящий момент могли быть восприняты сыном как еще один знак благосклонности провидения.

Ликование заглушило на время все недовольные голоса, умные критики молчали. И из Парижа, с этой европейской сцены, где на карте стояла репутация Густава, доносились сплошные восторги. 20 сентября Кройтц докладывал, что проливает слезы радости и что в Париже всеобщее ликование. Согласно Кройтцу, в этом двор и город Париж впервые были едины. Д’Эгильон был исполнен доверия, а король Людовик обходился с Кройтцем «с чрезвычайной добротой, соразмерной той дружбе, какую он питает к Вашему Величеству». Мадам дю Барри хотела даже послать Густаву свой поясной портрет, а также «ту картину, которую написал с нее Грёз и которая является одной из прекраснейших картин, какие только существуют». Взамен она надеялась получить портрет Густава. И старик Вольтер 16 сентября отправил Кройтцу стихи, воспевающие революцию Густава:

Вольтер просил извинить его за фантазии, и не без причин, но теперь Густав был воспет признанным королем поэтов своего времени. Вольтер и Бельман, оба беспечно, чествовали его победу и способствовали его триумфу.