День обещал быть жарким. Хорошо, что он надел простую бумажную рубаху, а не нейлоновую парилку. Впрочем, на время операции он и эту рубаху скинет. Легкие брюки и халат — рабочая одежда хирурга. Да и ее-то иной раз хочется сорвать с себя.

Солнце все более заливало улицу, по которой он шел не спеша, замечая всякую малость, мимо которой тысячу раз проходил, как слепой.

Два голубя с жадностью поглядывали с соседней крыши на тротуар, где белели хлебные крошки, и вдруг крыло в крыло сорвались вниз, потоптались на асфальте, гулко забранились, затеяли драку, не обращая внимания на прохожих.

Надо сейчас же еще раз проверить у Чижовой давление. Странно, но ему остро захотелось немедленно увидеть ее, услышать ее голос.

А Ольга Чижова решила, — именно решила! — что не будет спать, что передумает, перевспоминает всю свою жизнь, не такую уж, в общем, и долгую. Впрочем, это теперь жизнь казалась ей короткой, а до больницы она думала о себе, как об очень старой женщине.

Когда Ольга узнала, что ее вновь переводят в хирургическую клинику, переводят, когда нет Кулагина, который запретил операцию, а замещает его Горохов, сам острый и пронзительный, как нож, она сразу догадалась, что операция все же будет. И как-то мгновенно с этим смирилась.

Горохов словно бы подавлял ее чем-то, и теперь она обреченно думала, что не сможет ни слова ему возразить, ни выразить сомнение. Несколько часов, пока она лежала еще в терапии, ей было очень страшно. Но Горохов, совершенно для нее неожиданно, оказался совсем другим. Ольга даже подумала, что если б сейчас решительно отказалась, то он, Федор Григорьевич, не стал бы ни спорить, ни доказывать. Он был участлив и нетороплив, говорил мало и мягко. И она решила, что, вероятно, ошиблась в нем, — может быть, он даже добрый человек, только по молодости бывает резковатым, колким, — утверждает себя.

Так она думала и передумывала, пока не заснула. А под утро очнулась и долго прислушивалась к шороху листвы, по которой пробегал легкий ветерок, да к далеким гудкам паровозов там, за больничным парком.

Справа и слева от нее мирно похрапывали соседки по палате. Одной из них Горохов удалил часть желудка, другой вставил искусственный пищевод.

Ольга вдруг ощутила приступ леденящей тревоги. «Что делать? Отказаться? Или подчиниться Горохову? И почему это так получилось, что из тысяч людей заболела именно я?..»

Она беззвучно заплакала, глотая слезы, все тело ее сотрясалось под байковым одеялом. Она никак не могла согреться. Не выдержав, позвонила, попросила грелку в ноги. «Только бы не разрыдаться громко, только бы не закричать от страха!»

Совсем рассвело, но Ольга не заметила этого. Она лежала, уткнувшись в мокрую тощую подушку, и плакала, пока к ней не подошла няня с тазом и кувшином. И тут рыдания прорвались наружу. Вздрагивая всем телом, Ольга дробно стучала зубами и почти бессознательно повторяла одно и то же: «Бо-оюс-сь… бо-оюс-сь». Ее терзало ощущение холода и пустоты внутри.

В отчаянии Ольга буквально вцепилась в старую санитарку. Та стала гладить ее по щекам, по волосам.

— Ты поплачь! Поплачь, сразу станет легче. Только при Федоре Григорьевиче держись, он страсть как этого не любит. Чувствительный он к бабьим слезам, может даже операцию отложить.

— Я больше не выдержу… Нет моих сил!..

Наклонившись к Ольге, няня шептала ей на ухо, что все будет хорошо, что у Горохова легкая рука.

Скольких уже утешала она, успокаивала на своем долгом веку!

Ольга понемногу согрелась, перестала дрожать и — успокоилась.

В коридоре, у входа в палату Чижовой, Горохов лицом к лицу столкнулся с Тамарой Савельевной. Она показалась ему какой-то особенно тихой и особенно доверчивой, не умеющей скрыть от него ни своего тревожного взгляда, ни мыслей.

Тамара тихо назвала ему цифры кровяного давления у Чижовой, и то, что она тоже вспомнила о давлении, хотя, в сущности, можно было его и не измерять, все известно, тронуло Горохова. Ему хотелось, чтоб весь мир сейчас думал и чувствовал с ним заодно.

Какое-то мгновение — оно показалось Горохову длинным, но хотелось, чтоб вовсе не кончалось, — они стояли друг против друга, совсем близко.

«Я рад, что ты здесь, спасибо тебе!» — говорили его глаза.

«Я не могла бы оставить тебя сегодня», — отвечал ее взгляд.

— Я хочу к ней зайти…

Горохов сказал это почти просящим, голосом, словно бы Крупина могла ему запретить.

Она отстранилась, и Федор Григорьевич вошел в палату, приблизился к койке Чижовой, посмотрел в отекшее лицо больной. Оно показалось ему несколько напряженным, но не встревоженным, а, скорее, даже отсутствующим. Он мог бы поручиться, что в этот миг она не думала об операции.

— О чем вы думали? — мягко спросил он.

Она не ответила, и больше он не стал расспрашивать.

Между ними шел сейчас особый, свой, бессловесный разговор. Горохов глядел на нее стоя, сверху вниз, и она казалась ему ужасно далекой и маленькой, такой маленькой, что он даже удивился — она же среднего роста!

Широко распахнулись двери. Раздался легкий скрип.

За Чижовой приехала каталка.

Горохов повернулся и быстро пошел из палаты по коридору. Тамара Савельевна поспешила за ним. Смешно! Чижова, кажется, спокойна, а ей, Тамаре, страшно оставаться без Горохова, она должна его видеть.

Подойдя к своему кабинету, Федор Григорьевич оглянулся, словно только сейчас расслышал за спиною шаги. Остановилась и Тамара. Получилось немножко неловко, но она не могла сейчас думать, что и как выглядит.

Он пропустил ее вперед, зашел следом за нею в кабинет и вдруг охватил ее голову обеими ладонями, крепко и нежно. И губами коснулся ее рта.

Она закрыла глаза.

Он тут же выпустил ее и даже слегка оттолкнул от себя.

— Иди! — тихо сказал он. — Я догоню тебя.

Когда Чижову везли на каталке по коридору, у дверей палат стояли больные. Кто-то приветливо помахал ей рукой, она не разобрала — кто. Какая-то женщина быстро, мельком, перекрестилась.

Каталку спереди тянула за собою сестра Катя, молодая, ее взяли взамен той пожилой, которую профессор недавно уволил, хотя она не показывала больному Тарасову его историю болезни, а просто недоглядела.

Сзади каталку толкала няня, а конопатый мальчишка, как воробей веселый, прыгал рядом на костыле.

До крайности интеллигентный, но нудный мужчина из соседней палаты (он пытался или делал вид, что пытается ухаживать за Ольгой, когда оба они были ходячими) тоже шел рядом и рассказывал какую-то важную, как ему, очевидно, казалось, историю. И Ольга хотела, чтобы история эта поскорее кончилась и интеллигентный сосед растворился бы, исчез с ее глаз.

Когда каталка поворачивала, Ольга попыталась глянуть на круглые часы на стене. Больные говорили, если заметить время, можно примерно определить продолжительность операции, и тогда будет ясно, вырезали тебе что-то или просто разрезали и зашили.

Но ведь у Ольги не опухоль! И операция все равно должна быть долгой. Так что неважно, что она не заметила времени.

Коридор за поворотом был тоже очень длинный. Каталку везли, как через строй.

Вот у двери палаты стоит больная. У нее растрепанные волосы, небрежно запахнут поношенный халат, из-под него вылезает больничная застиранная сорочка. На помятом бесцветном лице выражение сочувствия и испуга.

Средних лет человек на раскладушке в коридоре перестал что-то писать, приподнялся и с удивлением смотрел на шествие. Новичок! Остальные же смотрели без удивления, стоя у дверей палат, как часовые. И молчали. Только головы медленно поворачивались, провожая взглядом каталку.

Ольга верила: это не безучастные зрители. Они знают, кто и когда будет оперироваться, следят за временем, они доброжелательны, готовы помочь сестре, оказать любую услугу другому больному. Это, в сущности, братья и сестры по несчастью, и объединяет их неутолимая жажда жизни.