«Хорошо, — мысленно сказал себе Кулагин. — Спокойно, абсолютно спокойно прикинем: а кто, собственно, мог бы перейти мне дорогу? Если кто-то из Москвы, тогда другое дело, но москвичи не пойдут. А из наших?.. — Он мысленно как бы оглянулся вокруг. — Ну, у Архипова есть, конечно, данные. Но этот кандидат в президенты никогда в Белый дом не войдет. Для него само понятие «предвыборной борьбы», видите ли, аморально. А если подумать — что здесь аморального? Выходит дело, все конкурсы на замещение вакантных должностей тоже аморальны? Конечно, конкурсы проводятся открыто, а тут идет в некотором роде подспудная борьба, что так, то так. Но подспудная ли, открытая ли, смысл от этого не меняется. Борьба! Этим сказано все».

Да, мысль о том, что он вступает в борьбу за кресло директора НИИ, окончательно угнездилась в сознании Кулагина. Он пытался еще одергивать себя, притормаживать, но, помимо собственной воли, рисовал в своем воображении картину новой деятельности, прикидывал в уме кое-какие новые проблемы. Со свежим жадным ощущением размышлял он о грядущих радужных перспективах, которые хотя и были пока туманны, но представлялись грандиозными.

Да, а кого с собой взять? Крупину — обязательно. Крупина — тот тыл для каждого руководителя, к которому всегда стоишь спиной, но без которого чувствуешь себя неуверенным.

А Горохов? Великолепная — что уж там говорить! — голова, сильные, уверенные руки, но все-таки надо подумать. Здесь есть над чем подумать, — решил Сергей Сергеевич, хотя опять же вряд ли смог бы объяснить, что́ именно имеет в виду. Во всяком случае, разумеется, не отказ Горохова от совместных выступлений в печати.

«А может, именно это?» — с пристрастием спросил себя Кулагин. Нет, он не праздно копался сейчас в себе, наиболее рационально используя пустые часы столь своевременно подвернувшейся конференции. Не раз уже так бывало: перед серьезным боем надо прикинуть силы — и свои, и противника. Надо все взвесить и самого себя беспощадно, до конца, проверить.

Решительный отказ Горохова от соавторства, конечно, тревожил его, наводил на мысль: неужели его, Кулагина, молодежь не так уж и ценит, как он привык это считать?

«Что ж, — твердо решил Сергей Сергеевич, — если это так, то тем более необходимо немедленно опубликовать две-три работы. Или одну, но разбитую на три раздела. Это даже солиднее. Вот только выкроить бы время…

А Горохов? Он был бы в научно-исследовательском учреждении на месте, это безусловно. Но его надо сдерживать, чтоб не напорол лишнего, да время от времени ло носу щелкать, чтоб не зазнавался, знал бы свое место…»

В перерыве между заседаниями Кулагин увидел, что Синявин ходит по коридору под руку с профессором Архиповым. Теперь даже вспоминать забавно, но тогда он, Сергей Сергеевич, испытал почти болезненный сердечный спазм. Вот, пока он там, в зале, распоряжался чужими судьбами, великодушно прощал Горохова и строил роскошные творческие планы, его собственная судьба уже решилась. И весьма печально. Он, видимо, несколько переиграл роль рассеянного, творчески увлеченного и бескорыстного служителя медицины. А неотесанный, как грузчик, Архипов небось сказал свое примитивное «да», и теперь в обкоме разговор будет идти именно о нем.

От одной только мысли, что Архипов, именно Архипов, может его обойти, Кулагин пришел в тихое бешенство.

Помнится, на следующий день он попросил Крупину достать ему стенограммы и магнитофонные записи лекций Архипова. Свою просьбу сделать это без огласки Сергей Сергеевич, конечно, умно и тонко мотивировал.

— У каждого из нас достаточно волнений, Тамара Савельевна, — сказал он. — И каждый, старый по крайней мере, человек достаточно потрепан. Тем более мы, пережившие войны и еще весьма многое, о чем и вспоминать тяжело. Лекции профессора Архипова я беру в надежде кое-что почерпнуть из них для себя — он же очень интересно читает! Но боюсь, как бы Борис Васильевич не истолковал мое желание превратно. Так что уж будьте добры…

— Я понимаю, Сергей Сергеевич, — сочувственно сказала Крупина, отдавая должное деликатности Кулагина.

Кулагин не без предвзятости и с большим тщанием перечитал стенограммы, прослушал медленно запущенную магнитную ленту. Странно звучал низкий и резкий голос Архипова. Впрочем, как обычно это бывает, он был до неузнаваемости изменен записью. Но не тембр интересовал сейчас Кулагина. Его всегда, а сейчас особенно интересовал секрет популярности архиповских лекций — популярности постоянной, от курса к курсу.

Коричневая ленточка магнитофона медленно крутилась, а Кулагин сидел один в кабинете, вытянув положенные одна на другую ноги, опершись локтями на ручки кресла и переплетя свои длинные, породистые пальцы. Он заперся, не велел к себе входить, словно бог весть каким запретным делом занимался.

Так что же привлекает молодежь в этих лекциях? Материал? Он, в сущности, не блещет новизной. Манера чтения? А что в ней особенного? Он, Кулагин, тоже иной раз, чтобы не переутомлять внимание студентов, отвлекается, прибегает к разного рода примерам из классики, к каким-нибудь малоизвестным форумам древних. А Архипов чаще всего выдает фронтовые байки. С точки зрения Сергея Сергеевича, это прием дешевый, о войне уже говорено-переговорено, а на лекции все-таки следует так или иначе расширять и обогащать эрудицию студентов, тем более что попутно демонстрируешь и свою собственную. Студентам польза, да и себе не вред. А случаев из фронтовой жизни немало в романах описано, читай, не ленись. При чем здесь лекции?

Прослушав пленку еще и еще раз, Сергей Сергеевич успокоился. Нет, решительно ничего здесь нет такого, чему он, Кулагин, или кто-либо другой мог бы поучиться. И все же, возвращая весь материал Крупиной, Сергей Сергеевич сказал:

— С удовольствием ознакомился. Очень хороши у него, знаете ли, экскурсы во фронтовой опыт. Сначала, если начистоту говорить, они показались мне несколько примитивными, а потом вижу — нет! Хороши! Уж что-что, а патриотизм они воспитывают.

И Тамара Савельевна ответила так, что Кулагину стало неприятно.

— Да, — сказала она. — Я часто думаю, чем он берет студентов. Но знаете, Сергей Сергеевич, по-моему, не фронтовыми эпизодами, — этого было бы мало. Он их искренностью берет. Он читает, будто и ему самому все это внове, и ужасно интересно, и неожиданно. Говорят, между прочим, что он действительно перед каждой лекцией волнуется, а уж перед новым потоком — и вовсе. Странно, правда? Такой немолодой, опытный человек…

Слова эти были неприятны Кулагину тем более, что подтверждали его собственные догадки о популярности Архипова. Но он все-таки возразил:

— Нет, не скажите, Тамара Савельевна. Искренность искренностью, взволнованность взволнованностью, но дело не только в этом. Дело в том еще, что во фронтовых эпизодах — великолепная биография самого Архипова. Мне, к примеру, похвастаться нечем. Я не оперировал на войне, не лечил и дневника не вел — мне нечего было записывать. Я был, как миллионы других, простым солдатом на переднем крае. Да и то очень недолго.

— Знаю, Сергей Сергеевич! Знаю, хотя просто не могу себе этого представить! — с чувством сказала Крупина. — Про Архипова могу, а про вас — нет.

— Слишком партикулярно выгляжу? — пошутил Кулагин.

— Нет, совсем не то, — смутилась она. — Я просто думаю: какая ужасная это вещь — война. Ведь вот вы же могли бы не уцелеть!

— Ну, а Архипов? Он тем более мог не уцелеть, — возразил Кулагин.

Тамара Савельевна покраснела — не нашла что ответить, и он отметил это не без удовольствия. Он смотрел на нее сейчас с удивлявшим его самого теплом. Так мог бы он смотреть на дочь, если б дал ему бог дочь и не было бы между ним и этой дочерью какой-то невидимой борьбы, какой-то невидимой преграды, которая — он чувствовал это все острее с каждым днем — в какой-то злосчастный, неуловимый миг возникла между ним и сыном.

Да, почти с отцовской любовью смотрел Сергей Сергеевич на высокий, несколько излишне высокий лоб Тамары, на ее широко открытые глаза, в которых ясно читалось: ну что вы! — можно ли сравнивать объективную ценность Б. В. Архипова и С. С. Кулагина?! Да, оба, конечно, профессора, оба читают лекции, однако при всем при том…