Он даже испещрил однажды цифрами листок, который собирался показать Славе, и сам поразился, как убедительно выглядели эти пригвожденные к бумаге цифры.
А какой-нибудь провинциальный врач? Это же еще бесперспективней, это просто-напросто дорога в никуда!
Вот поехал милейший Федор Григорьевич в район. И очень хорошо. Пусть сравнит теперь, как живет и работает он и как другие прозябают.
Конечно, Слава мог бы возразить, что не обязательно ишачил бы в поликлинике. Вот он же, его отец, вырвался! Верно. Впрочем, нет, этого Слава из гордости не скажет и из скромности: не станет сравнивать себя с отцом..
Слухи об организации научно-исследовательского института для Сергея Сергеевича давно перестали быть новостью. Уже и в городе об этом поговаривали. И жены многих врачей — конечно, врачей, занимающих хоть сколько-то видное положение, — по секрету друг от друга прикидывали возможности получения новых квартир. А работяг врачей районных поликлиник слухи эти вовсе не интересовали. Собственно, поначалу и Кулагин не был уверен, что хочет возглавить этот НИИ. По привычке все взвешивать на бумаге он и для себя заготовил однажды два листка: на одном записал все, что касалось мединститута, а на другом — научно-исследовательского. Получилось довольно наглядно.
Мединститут: готовит врачей (тех самых, несчастных!), аспирантов (ну, этим полегче, среди них и бездельники попадаются и, представьте, отлично существуют), ординаторов (эти работают, но можно ли сравнить их размеренный труд с непрерывной беготней участкового врача?). Далее: институт сам составляет план научных работ, сам ставит проблемы.
А институт научно-исследовательский уже не столь самостоятелен. План он получает от Академии медицинских наук и Министерства здравоохранения. Бывает, разумеется, что и сам выдвигает какие-то темы, однако обязан согласовать и уточнить их с той же Академией медицинских наук.
Меньше самостоятельности? Безусловно. Однако перспектив больше и всяких возможностей тоже.
В первый период раздумий Сергей Сергеевич, пожалуй, с большей симпатией поглядывал на свою записку с «данными» мединститута. Но чем дальше, тем больше проникало в него какое-то беспокойство: не слишком ли рано он намерен поставить на себе крест?
И вот именно в это время он спохватился, что давно не печатается. А почему, собственно? Возраст его — это только зрелость, но не старость и, значит, не может служить преградой к дальнейшему продвижению, именно к продвижению, потому что слова «карьера» Кулагин не любил и даже наедине с собою никогда его не произносил. В слове этом таилось для него что-то неверное, ненадежное.
Подумав, что слишком давно не печатается, Сергей Сергеевич решил сделать статью. Но она не получилась. Материала было много, но он как-то разваливался под пером, не шел в руки, не было стерженька, на который нанизались бы мысли и наблюдения.
И Сергей Сергеевич предложил Горохову соавторство. Он не сомневался, что ассистент Горохов будет рад случаю опубликоваться. А там, глядишь, и пойдет статья за статьей, — ведь материала-то пропасть!
В первый раз Федор Григорьевич не сумел решительно отказаться, хотя не стал скрывать и того, что берется за это дело очень неохотно. «Ничего, — подумал тогда Сергей Сергеевич. — Вот увидит свое имя рядом с моим, да еще в солидном научном издании, — быстро войдет во вкус».
Но на второе предложение Горохов ответил вежливым и безапелляционным отказом.
Кулагин даже себе не признался, что отказ этот был для него серьезным ударом.
Во-первых, он считал, что так поступать со своим профессором, руководителем, шефом просто-напросто неприлично.
Во-вторых, ему казалось, что все его записи, тщательно сложенные в ящике письменного стола, очень ценны, и, в сущности, от печати их отделяет какой-нибудь месяц работы, за которым последуют звонки, может быть, даже поздравления с интересной публикацией. Был бы у него, у Сергея Сергеевича, этот свободный месяц, не стал бы он предлагать столь ценный материал Горохову. Сел бы да написал.
Отказ Горохова глубоко обидел его и — что было самым неприятным — вселил тревожное сомнение, что содержимое ящика вообще когда-либо увидит божий свет. И именно эта мысль утвердила его в решении стать во главе НИИ. Большому кораблю — большое плаванье, так, кажется, говорят? Честолюбие? Ничего-ничего, и это не так уж плохо. Андрей Болконский за минуту славы готов был отдать жизнь.
Окончательно осознав, что он все-таки хочет руководить большим, обязательно большим научно-исследовательским институтом, хочет больших связей, большого разбега, — окончательно это решив, Сергей Сергеевич словно бы почувствовал себя моложе, ощутил прилив сил и воли к борьбе.
Да, разумеется, к борьбе! Смешно же думать, что это он один такой, как говорят, умник и что у него не будет конкурентов.
Как-то на республиканской конференции он встретил Синявина, представителя министерства, с которым учился еще в институте. Именно Синявин в разговоре между прочим заметил, что в будущем году планируется открытие НИИ.
— Подыскиваем подходящего кандидата, — заметил он. — Нелегкое это дело.
— Кто-нибудь из столичных? — осторожно спросил Кулагин.
Синявин с сомнением покачал головой.
— На них трудно рассчитывать, — сказал он. — Есть, правда, энтузиасты, но ведь не всякого и из Москвы хочется отпускать. Да и немного их…
— Неужели так мало докторов наук?
— Есть, да их экскаватором не вытащишь!
— Немобильные, значит, — поддержал шутку Кулагин.
Но для Синявина дело это было серьезное, он и не думал, оказывается, шутить.
— У всех у них родни невпроворот. О будущем сынков-дочерей тоже думают. Вторыми, третьими профессорами на кафедре будут сидеть, но с места не сдвинутся.
— Ну что ж, — сказал Кулагин задумчиво. — Это будет нелегкий НИИ. Что ни говори, а проблемы, связанные с работой на живых людях, всегда самые сложные. Тут требуется и такт, и умение очень точно разобраться в материале, и воображение. Да, да! Воображение нужно! Честное слово, может быть, это мальчишество какое-то во мне сохранилось, но я считаю, что врач, который не способен представить себе больного здоровым, не способен его и вылечить. То же самое относится и к решению какой-то проблемы в целом. Ну, а где вера, там и риск. Без риска, черт возьми, не то что с проклятым раком не справишься, а и панариций не вскроешь. Ох, да что там! Я однажды сам…
Кулагин прервал себя, улыбаясь, прищурился, призадумался, словно видя сейчас нечто, происходящее в каком-то другом измерении. А Синявин с интересом наблюдал за профессором, бывшим своим однокашником, и, кажется неожиданно для самого себя, спросил:
— А как ты-то сам, Сергей Сергеевич, посмотрел бы на это дело? Я ничего, конечно, сейчас не решаю, да и вообще, естественно, решаю не я…
Синявину пришлось дважды повторить вопрос, прежде чем Кулагин, оторвавшись от своих размышлений, уразумел, о чем идет речь. Да и то не до конца, кажется, уразумел, так, по крайней мере, показалось Синявину.
— Интересно все это весьма. В сущности, именно в прошлом заложены семена всех открытий будущего. Мы просто невнимательны к этому прошлому, — задумчиво произнес он.
— У меня после конференции предстоит разговор по этому вопросу в обкоме, — уже настойчивей повторил Синявин и взглянул на часы. — Очевидно, придется ориентироваться на местные кадры.
— Что ж, это, пожалуй, и правильно, — ответил Кулагин, рассеянно водя пальцем по верхней губе.
Они попрощались.
Сидя в зале заседаний и едва улавливая смысл докладов, Сергей Сергеевич с трудом верил, что весь этот разговор с Синявиным действительно имел место. Давно уже Кулагин не был так доволен собой. Он верил своей интуиции, а интуиция подсказывала ему, что сегодняшняя, казалось бы, незначительная, неконкретная беседа может иметь и будет иметь большое значение в его судьбе. Он не смог бы ничем реальным подкрепить эту свою уверенность, но твердо знал, что теперь Синявин во всех инстанциях будет называть именно его имя. Только бы никто не вмешался.