В комнату, уставленную разнообразнейшими цветами, от фикусов до микроскопических колючих кактусят, Кулагин вошел шагами легкими, быстрыми, еще из дверей дружески улыбаясь. Он привык на пожилых секретаршах проверять впечатление, которое производил. Эти ушлые дамы срабатывали, как счетчик Гейгера.

— У себя? — спросил он молодящуюся пышную женщину, с которой почему-то жена Прямкова дружески целовалась при встречах.

— У себя, — сказала секретарша, тоже от души улыбаясь профессору Кулагину, мужчине воспитанному, элегантному, интеллигентному. — Могу сообщить вам, Сергей Сергеевич, что вы еще помолодели. Не по рецепту ли царя Соломона, а?

Она погрозила профессору пальцем. Ей, секретарше ректора, работающей в институте лет пятнадцать, и это было дозволено.

— Все это от вашей доброты, милейшая Розалия Семеновна, — ответил Кулагин, прикладываясь губами к пухленькой холеной ручке.

Оба остались довольны.

— Ну как? — неопределенно спросил Сергей Сергеевич, снова сделав легкий кивок в сторону двери предбанника.

Дверь, обитая дерматином, как холщовая заплата на бархате, выделялась на стене, заканчивавшейся под высоким потолком старинной лепкой.

— Вам можно, конечно, — сказала Розалия Семеновна и добавила доверительно, чуть понизив голос: — Только что был большой разговор. Цветков. Минздрав. Москва! Ах, вы и сами все знаете, конечно.

У Кулагина чуть перехватило дыхание. Давно уже он не испытывал такого чувства игры, такого азарта. Это было неожиданно и почти приятно. Кто знает, может быть, интуиция не промахнулась, приведя его сюда именно сегодня, сейчас?

— Господи! Как я устал, дорогая Розалия Семеновна, от самих этих словосочетаний — Минздрав, облздрав, райздрав! — сказал Кулагин, глубоко вздыхая. Ему действительно адски захотелось зевнуть, но, человек воспитанный, он, конечно, сдержался.

— Ну, с райздравом-то вам, положим, дело иметь не приходится, — трезво заметила Розалия Семеновна. — А от первых, двух действительно никуда не денетесь. Так пойдете? — спросила она, с готовностью взявшись за трубку местного телефона.

— Да не знаю… Ну ладно, зайду, пожалуй.

— Иван Тимофеевич, к вам профессор Кулагин, — подняв трубку, сообщила секретарша. Именно сообщила, а не спросила разрешения впустить.

Это тоже понравилось Сергею Сергеевичу, хотя он знал, что случаи, когда ректор не принял бы профессора, явившегося к нему даже без предупреждения, были чрезвычайно редки.

Розалия Семеновна объясняла это излишней мягкосердечностью Прямкова, и Кулагин не возражал ей. Он вообще с дамами старался не спорить.

…Прямков был явно утомлен. Его разговор с начальником управления Минздрава Цветковым подзатянулся. Сначала поговорили об общих знакомых, потом — о предстоящем совещании ректоров институтов, о последней премьере брехтовской пьесы… Прямков сказал, что Брехт ему вообще надоел до смерти, потому что от детей он только о Брехте и слышит. Но Цветков возразил: нет, мол, Брехт — это очень хорошо. А после Брехта без всякого перехода задал вопрос:

— Мне нужно ваше мнение о кандидатах на должность директора НИИ. Кого вы можете рекомендовать?

Вопрос застал Прямкова врасплох. Он почему-то никак не думал, что директором НИИ могут назначить кого-нибудь из местных. Может быть, потому не думал, что понимал: если встанет вопрос о местных кадрах, возьмут, понятное дело, кого-то из его профессоров, а этого ему вовсе не хотелось.

Однако, кажется, к тому и идет. Значит, зря он не поверил товарищам из министерства, которые во время последней его поездки в Москву именно на это намекали. С какой неохотой мы прислушиваемся к тому, что грозит осложнениями! А ведь надо бы как раз наоборот.

Минуту-другую Прямков сидел молча.

— Иван Тимофеевич, ты думаешь?

— Ну, а как тебе кажется? — вопросом на вопрос отозвался Прямков. — Что я, вчера родился, что ли? Не понимаю, куда вы метите? Отдай, значит, жену дяде и тому подобное? Но, коли так, то есть у меня два кандидата: один — Кулагин, другой — Архипов. У каждого из них, конечно, и свои слабости, и свои сильные стороны…

— Ты брось юлить! — сказал Цветков. — «Слабые», «сильные»… Говори точнее!

Прямков понял, что никуда ему не деться, и сразу успокоился.

— В общем, так, — заявил он. — Ничего больше я пока сказать не могу. Мне надо все обдумать. У меня все-таки живой, а не электронный мозг.

И он начал рассуждать сам с собою, думать, но думать вслух, так что Цветков поневоле входил в ход его мыслей.

— Ну, Кулагин. По количеству научных работ, диссертаций и прочего он, конечно, превосходит Архипова. Но молодежь больше тянется к Архипову, для НИИ это важно. Кулагин блестяще эрудирован, но с идеями обращается осторожно, не разбрасывается ими. Архипов же великолепный практик и во время операции, прямо на ходу, такую мысль иной раз подбросит, что другому и в голову не придет. Однако горяч бывает не в меру. Из-за какой-то мелочи, но мелочи, надо признать, принципиального порядка, может так взорваться, что клочья полетят…

— Неспокойный человек? — заинтересовался Цветков, прервав монолог ректора.

Тот словно от сна очнулся.

— Есть маленько, — нерешительно подтвердил он, думая, что, пожалуй, напрасно так уж выкладывает перед Цветковым все карты.

— А в разведку ты бы с кем из них пошел? — задал он неожиданный вопрос.

— Да отстань ты от меня с этой разведкой! — искренне рассердился Прямков. — Тоже мне критерий! Ты лучше спроси, к кому из них я бы на стол лег. Так вот — к Архипову! Потому что хоть и он от беды не гарантирован, но, по крайней мере, будет действовать, ответственности не побоится. Не знаю, Цветков, как ты, но я лично, по чести сказать, боюсь слишком осторожных хирургов. Наполеон здорово сказал: генерал, который уж слишком заботится о резервах, непременно будет разбит.

— Ну что ж, дружище, для первого, так сказать, экспромта ты изрядно высказался, — серьезно подытожил Цветков. — Выходит, что хорошо бы обоих назначить, — нечто вроде директории. Но, поскольку это невозможно, надо тебе, Иван Тимофеевич, подумать…

— Вот именно! Думать, а не вырывать из горла непродуманные характеристики!

Цветков засмеялся.

— Никто у тебя ничего не вырвал, ты сам вдруг разговорился. А насчет необдуманных характеристик — извини, Иван Тимофеевич, не верю. Необдуманных слов от тебя отродясь не слыхал.

Прямков и в самом деле к любой бумажке, которую ему приходилось подписывать, к любому отзыву, которого от него ждали, относился чрезвычайно осторожно и не вдруг ставил свою подпись и не вдруг высказывался. Он не был трусом, нет. Просто не раз бывал свидетелем того, как опрометчиво данная бумажка тормозит продвижение хорошему человеку или, наоборот, открывает путь карьеристу и бездари. Таких случаев повидал он за долгие годы своего ректорства великое множество.

Кулагина он приветствовал, выйдя из-за стола, с искренним радушием. Все, что он только что сказал Цветкову об Архипове, о своем доверии к нему как к хирургу, было истинной правдой. Но у Кулагина, помимо прочих данных, было еще одно, которое трудно сформулировать в официально-деловом разговоре, но которое имеет немалое значение. Кулагин, что называется, производил впечатление. Он умел нравиться, умел влиять на психологию больного, а ведь это так важно в медицинской практике. Он очень популярен. И в то же время, если к Архипову настойчиво просятся те, кого он когда-то оперировал или лечил, то слава Кулагина более, если можно так выразиться, летуча. О нем говорят. У него почти не бывает неудачных операций. Но  п о с л е  него согласны пойти к другому.

«Красив, седой черт! — без зависти подумал Прямков, когда Кулагин картинно расположился в кресле. — Бабы небось мрут и млеют. Впрочем, в молодости и его Анна, надо думать, была хороша. Просто обветшала прежде времени…»

— Хотите — сердитесь, хотите — нет, — неторопливо доставая свой плоский портсигар, сказал Кулагин. — Зашел просто так. На минутку. Перед отпуском, конечно, явлюсь еще раз пред светлые очи начальства, но это уже официально. А сейчас — просто так. — И вопросительно посмотрел на ректора, спрашивая разрешения закурить.