У Горохова была однокомнатная квартира на окраине города, в районе новостроек. Во всех городах страны эти районы похожи один на другой и называются местными Черемушками. Получил Федор Григорьевич квартиру недавно. Сестра, утверждавшая, что доктор Горохов на дежурстве целовался, говорила, что площадь ему дали только потому, что в заявление он включил мать, а как въехал, так «оставил старуху прозябать в халупе». Но все знали, что это не так. Никого, кроме себя, он в заявлении не называл, а профессор Кулагин сам горячо поддерживал заявление Горохова, потому что считает его перспективным ученым.

Тамаре Савельевне нравились эти чистые дома, несмотря на их удручающую одинаковость. Горохов рассказывал, что несколько дней после переезда он заходил в соседний дом и пытался открыть чужую дверь своим ключом.

Ничего, пусть одинаковые, но они все-таки появились после многих, многих лет, когда в городе вообще не строился ни один жилой дом, если не считать унылого сооружения черно-серого колера на странных ножках-колоннах — жалкого, робкого подражания Корбюзье. В том доме поселилось несколько семей ответственных лиц и, поскольку новый дом был один, то, объясняя адрес или давая ориентир, жители так и говорили: «в новом доме», «это недалеко от нового дома».

— Я уж думал, случилось что-нибудь, — сказал Горохов, открывая дверь, взял из рук Тамары Савельевны огромную сумку и повесил ее на рожок вешалки.

— Подождите, — сказала Крупина. — Там статья.

Он подождал, пока она достала из-под свернутого белого халата тетрадь в твердой обложке.

— Так в тетрадке и пишете? — спросил Федор с любопытством. — Прилежная ученица! Ну, пошли.

В крошечную прихожую выходили три одинаковые двери.

— Если никуда не надо, то зала, как говорила моя бабка, направо. — Он взял Крупину за плечи и легонько подтолкнул.

Считается, что жилище человека в какой-то степени отражает его самого.

Тамара Савельевна с любопытством оглядела комнату. Но любопытство почти немедленно сменилось разочарованием. Обои, люстрочка с тремя рожками, письменный стол, диван-кровать, который, как видно, никогда не служил диваном, потому что был завален книгами. Такое Крупина уже видела. Это было почти как у всех.

Но, испытав мгновенное разочарование, она тут же и оправдала Федора: а где же он мог купить себе обстановку, если не в единственном мебельном магазине, где ее покупают все и где продается такой стандарт!

Впрочем, одно обстоятельство приятно поразило Тамару Савельевну. Она привыкла, что в квартирах холостяков царит хаос и запустение, а здесь было очень чисто, был порядок, и порядок, как видно, привычный. Прозрачно-чистые плафоны стандартной люстры, книги на полках без пыльной пленки, можно взять, не рискуя запачкать руки.

Над диваном кнопками была приколота к стене фотография Хемингуэя с озорной улыбкой. Вот фотографии такой она еще нигде не видела!

— Это единственное, чем я могу гордиться, — сказал Горохов, проследив ее взгляд. — Подлинная фотография. Как вы догадываетесь, лично я с Хемингуэем не знаком. Я не знаком даже с журналистом Боровиком. Но мой товарищ с Боровиком знаком и, зная мою к старику страсть, раздобыл мне этот портрет ко дню, так сказать, рождения.

Пока Тамара рассматривала комнату, Федор рассматривал свою гостью, но она заметила это только сейчас, когда он сказал о фотографии.

Ей приходилось и раньше заходить к нему, но тогда он жил в огромной коммунальной квартире, в комнатке маленькой и длинной, как пенал, где было полутемно — окно выходило в старый двор-колодец — и удивительно шумно от множества весьма активно живущих соседей. И хотя там были старинные высокие потолки, а здесь низкие, эта квартира Горохова была полна воздуха, тишины и чистоты, а звуки музыки, доносившиеся сверху, — там танцевали, как и над Богомазовым, — воспринимались, как что-то отдаленное, ничем не связанное с жизнью в этой квартире.

— Где вы успели загореть? — спросил Горохов. — Словно с юга приехали…

— Я не загорела, у меня просто смуглая кожа, — сказала Тамара Савельевна, медленно проходя к стеллажам, закрывавшим всю стену.

Она чувствовала себя хорошо, свободно, и движения ее были свободны и легки.

Художественной литературы Горохов не покупал, а медицинскую, специальную, способен был даже украсть и, где бы ни раздобыл, тащил к себе, как муравей.

Тамара Савельевна, как ей казалось, незаметно провела пальцем по корешку медицинской энциклопедии. Энциклопедию редко берут в руки, разве что для кроссвордов. Украдкой взглянув на свой палец, она убедилась — ни пылинки!

— Говорят, на военных кораблях большое начальство так чистоту проверяет, — услышала она за спиной насмешливый голос Федора Григорьевича и тут же ощутила на плечах его руки. — А ну-ка! — Он чуть отстранил ее, присел на корточки, открыл дверцу внизу стеллажа.

Там оказался маленький бар-буфетик. Горохов достал тарелки, два сиреневатых бокала на высоченных ножках.

— Я пить не буду, Федор Григорьевич, — сказала Тамара, хотя, честно говоря, не имела бы ничего против бокала вина.

— Вот еще! — фыркнул Горохов совершенно тем же тоном, каким разговаривал с ней в клинике. — Видел я, товарищ партсекретарь, как на октябрьскую вы и водочки хлебнули.

— Да ведь немножко, Федор Григорьевич, — смеясь, сказала Тамара. — Одну рюмочку…

Вечерело. Прохлада вползала в комнату через настежь раскрытое окно. Тамара Савельевна смотрела, как Горохов расстилал на столе какую-то полосатую скатерку, ставил тарелочки, бокалы, потом открыл бутылку. Делал он все ловко, умело, и ей нравилось, что это ради нее он хлопочет по хозяйству, и лицо у него при этом сосредоточенное, словно бог весть чем занят.

Тетрадь со статьей лежала на непокрытой части стола. Время от времени Горохов на нее поглядывал, и это, пожалуй, было слегка неприятно. Хотелось, чтобы он хоть на время забыл про эту статью, а потом она бы сама ему напоминала: мол, не пора ли нам поработать?

— А чего вы не разобрали? — спросил Федор, покончив со столом, и взял тетрадку. — Ну-ка, взглянем!

— Своеобразное гостеприимство! — с отчаянной решимостью сказала Тамара, почти ненавидя уже эту несчастную тетрадку. Неужели он не мог повременить и хоть полчаса быть хозяином стола, говорить с нею о пустяках, о том, например, что у нее смуглая кожа или красивые туфли с квадратным носиком…

Горохов отложил тетрадь. Выражение лица его действительно изменилось, ушла деловитость, которой сейчас ей так не хотелось.

— Как всегда, вы правы, — сказал он и в упор посмотрел на свою гостью. — Что ж, прошу к столу! И давайте выпьем. Если не за статью, то хотя бы за ваши новые туфли.

Заметил! Но почему-то, против ожидания, Тамару это не обрадовало, — наоборот, показалось, что своим пристальным и холодным взглядом он отлично видит все — и на ней, и в ней, — но ничто его не касается, и это не более, чем острая наблюдательность.

Легкость и праздничность уступили место совсем иному ощущению. Показалось, что в комнате стало душно. Но, может, это просто потому, что туча, целый день висевшая на горизонте, теперь дрогнула и пошла на город, вкрадчиво, почти без ветра, и где-то далеко, словно на другой планете, тяжело вздохнул гром.

Все теперь было на другой планете. А на этой оставались лишь она и Федор, в упор и как-то совсем по-новому, не как всегда, глядевший на нее. И она уже хотела бы вернуть его к статье, но было поздно.

Резким движением, пролив вино, он поставил на скатерть бокал и, обойдя стол, подошел к Тамаре. Он снова взял ее за плечи, и хотя сделал это в третий раз за сегодняшний вечер, но почувствовала она на себе его руки впервые. Она пыталась все обратить в шутку и сказала слишком громко и слишком весело, высвобождаясь из-под его рук:

— Ну, что вы, Федор Григорьевич! Не для того я пришла к вам…

Он улыбнулся и нежно сказал (Тамара никогда не представляла себе, что он может так говорить):

— Для этого, Тома, милая! Ты же знаешь, что для этого!