Крупина отозвалась.

— Да, сейчас ухожу. — Голос у нее был, как всегда, ровный, какой-то прохладный в этот душный предгрозовой апрельский день. — Далась вам, Федор Григорьевич, Чижова, — слышал он в трубке. — Кто такая? Ну, по-моему, она и начитанна, и образованна. Впрочем, я ведь ее много лет не видела. За такой срок можно и набрать и растерять, так ведь?

— У вас хороший, прохладный голос, — задумчиво сказал Горохов. — Я люблю с вами говорить по телефону.

Он рисовал на промокашке сердце, напоминающее червонного туза, и говорил с Тамарой просто, естественно, что думал, о том и говорил. При встречах с нею он не чувствовал этой раскованности, его как-то отвлекали и даже раздражали ее безоблачные, какие-то по-детски открытые глаза. Он не мог прочитать, что скрыто за этой безоблачностью — напряженная работа мозга или, наоборот, пустота? Детскость взгляда делала эту крупную, тяжеловатую женщину инфантильной, а инфантильность, по мнению Горохова, ей не шла. Нет, право же, по телефону с ней говорить гораздо приятнее, просто даже совсем приятно.

На сердце появилась штриховка, штрихи покрыли область правого предсердья, они становились все гуще и отчетливее. Наконец, жирный, резкий росчерк перечеркнул рисунок и увенчал его знаком вопроса, похожим на шахматного коня.

— Вот так и живем, Тамара Савельевна, — невесть что подытожил Горохов и спросил: — А как статья?

— Да там мелочи остались, я просто не поняла. Надо бы вместе посмотреть.

— Правда? — Горохов обрадовался. — Милый человек, давайте скорее! Я после дежурства забегу, ладно?

— Я ухожу сейчас. К Богомазову иду, — сказал прохладный голос. — Я уже одета. Может, завтра?

— Ох, нет! — взмолился Горохов. — Это все очень связано, понимаете? Чижова — и эта статья. Мне надо к какому-то решению прийти, Томочка. Честно говоря, я даже устал от неопределенности. Внешние обстоятельства — одно, но для себя я должен уже решить. Вы понимаете? Может, от Богомазова ко мне зайдете? Ну, сколько вы там просидите? Не долго же? А это близко…

Ему действительно не терпелось ознакомиться с этой статьей, подумать над нею — ведь, в конце концов, ее автор бился примерно над той же проблемой.

Крупина сказала, что зайдет. Горохов в благодарность наболтал ей в трубку всяких приятных слов, сказал, что будет ждать, как никогда и никого, и тут, подняв глаза, увидел в дверях Кулагина.

— А мне всегда казалось, что такие вещи приятно и говорить и слушать без свидетелей, — сказал он. — И не по телефону. Простите, Федор Григорьевич, я не хотел подслушивать…

Горохов немного сконфузился и от этого сказал совсем не то, что хотел бы:

— Я шучу… Получилось глуповато.

— Да что вы? — удивился Кулагин. — А я-то думал, что вы в самом деле собираетесь достать с неба и подарить ей на память звездочку. Смотрите, пока шутить будете, кто-нибудь вас обскачет. Девушка красивая и вообще, как говорится, великолепная партия.

Профессор подошел к раскрытому окну, — видно, и его давила духота набухающего весенней грозой дня.

— Ну, какая же она красивая! — вполне искренне воскликнул Горохов. — Хорошая — это верно, но красивая?..

— А вам, конечно, нужен модерн, пигги-твигги. И чтобы ноги из-под мышек росли, — не оборачиваясь, сказал Кулагин. — Что ж, очень жаль. Я бы охотно на вашей свадьбе погулял. Впрочем, я не за тем зашел. Вы куда Городецкую положили, Федор Григорьевич? Мне оборвали телефон.

— Вы же знаете, Сергей Сергеевич, у нас все забито. Пока лежит в коридоре.

— Нет, ее обязательно перевести в палату надо, — мягко сказал Кулагин.

— Некуда! Ну буквально ни коечки нету!

Кулагин обернулся. Присев на подоконник, он с выражением какого-то веселого недоумения на лице рассматривал Горохова.

— Надо что-то придумать, — сказал он теперь уже почти ласково. — Вы же сами понимаете, что это необходимо.

— Ну как вы себе представляете, Сергей Сергеевич? — чуть не с обидой сказал Горохов. — Неужели выгнать кого-то из палаты, а его величества сестру положить? Не умею я так!

— Это в вас пролетарская кровь бунтует, — полушутя заметил Кулагин. — Может, тогда на время ко мне в кабинет устроим?

Он серьезно предлагал это, и потому Горохов даже возмутился. Случай был беспрецедентный, особенно для Кулагина, считавшего свой кабинет чуть ли не святыней.

— Еще не хватало — в ваш кабинет! — сказал он с горячностью. — А между прочим, пусть те, кого так волнуют удобства Городецкой, придут и убедятся, в каких условиях мы работаем.

— Ну вот что, — решительно сказал Кулагин, посмотрев на часы. — Закрывайте вашу лавочку, выйдем вместе.

Пока Горохов снимал халат, Кулагин вызвал по телефону все ту же Марью Васильевну и распорядился, чтобы, пока не освободится отдельная девятнадцатая палата, Городецкую устроили в его кабинете.

— И сестра пусть почаще к ней заходит. Ну, что делать, что делать, сами понимаете! Такие Городецкие в клинику попадают раз пять-шесть в году, а погоду могут испортить надолго.

— Вот-вот! — мстительно сказал Горохов. — Сестру к ней почаще! Отдельную палату ей!

— Обязательно отдельную, — повторил Кулагин не для Марьи Васильевны, а для Горохова, искренне забавляясь его неподдельным возмущением. — Из-под какого попа? — спросил он в телефонную трубку. Потом долго молчал, слушая. Даже головой покачал.

Горохов, несколько успокоившись, — черт с ней совсем, с этой Городецкой, плетью обуха не перешибешь, — готовился объяснить все насчет протоиерея, но Кулагин повесил трубку и неожиданно повторил фразу, мелькнувшую в мыслях Горохова, только обращена она была к протоиерею.

— Черт с ним, с попом! — сказал он, поднимаясь со стула. — Так я пойду, открою свой кабинет. А вы, Федор Григорьевич, спускайтесь, прово́дите меня.

Они вышли на улицу. Кулагин пересек проезжую часть и пошел по правой стороне. Горохов уже знал эту привычку профессора — идти непременно по той стороне — и со свойственной ему дотошностью пытался объяснить себе это. И кажется, объяснил. Там было много магазинов с большими витринами. Сергея Сергеевича занимали не предметы, выставленные в них, а он сам, его собственное отражение, стройный силуэт, степенно продвигавшийся от дома к дому. Когда Федор впервые это заметил, он стал с интересом наблюдать за Кулагиным, проверяя свою версию. Действительно, вот профессор приближается к большой, ярко освещенной витрине писчебумажного магазина. И уже заранее чуть поворачивает голову в ожидании встречи с самим собою. И на лице его, даже в профиль, можно различить некое удовлетворение. Мимо витрин он идет еще медленнее, чем обычно, и если не умолкает вовсе, прерывая разговор со спутником, то, во всяком случае, притормаживает речь, словно в поисках нужных слов. Десять — пятнадцать минут ходьбы по этой шумной центральной улице старинного города успокаивали Кулагина так, будто он целый день провел в лесу.

Где-то Федор Григорьевич читал о человеке, боявшемся остаться без собственной тени. Нет, Кулагину не грозит трагизм «бестеневого» существования, — он найдет себя в любом стекле, в любом окне, в любой витрине и, найдя, как бы лишний раз убедится в том, что он существует. Ему, вероятно, это чрезвычайно важно.

Солнце уже ушло за дома, но тени лежали еще темные, четкие, а каблуки ощущали неприятную вязкость разомлевшего за день асфальта.

— Итак, слышали ли вы что-нибудь о НИИ, мой молодой друг? — после очередной витринной паузы спросил Сергей Сергеевич.

— Мне, Сергей Сергеевич, этот НИИ ни к чему. Я ведь практик, мне бы случаев операбельных побольше, — сказал Горохов. — Слухи, верно, какие-то ходят, но толком я ничего не знаю.

Действительно, в последнее время в кулагинской клинике и в клинике профессора Архипова, имевшего кафедру госпитальной хирургии, поговаривали об открытии научно-исследовательского института хирургии, и врачи, естественно, реагировали на эти слухи сообразно собственным намерениям и планам. Но Горохова такая перспектива не радовала. Признавшись в этом Кулагину, он тут же почувствовал, что профессор недоволен, однако продолжал развивать свою мысль: