И он отчетливо представлял себе строй марширующих по пыльной дороге солдат — так отчетливо, что самому нестерпимо хотелось смочить засохшие губы водой.

Однако допеть песню до конца Севе не дали.

— Достаточно, — сказал Игорь Сергеевич, после второго куплета прервав игру.

— Шпингалет, ты теперь у нас Шаляпин, — сказал на ухо Севе рыжий второгодник Борисов. Его приятель Захаров добавил:

— Нет, пускай он будет Шпингаляпин!

Оба захохотали, так что Мария Сергеевна кинулась к ним и, грозно тряся головой, зашептала: «Ну-ка потише!»

Когда прослушивание закончилось, Игорь Сергеевич объявил:

— Поете все вы неплохо. Жаль только, что было маловато своих, пионерских песен. Ну да ладно, не об этом сейчас речь… На репетиции хора мы можем пригласить только двоих из вас. Галю Киричеву и еще мальчика, который пел по-татарски — как его? — повернув к Марии Сергеевне слепое лицо, спросил руководитель хора. Услышав подсказку, продолжал: — Да, вот Шамиля Зайнетдинова… У них как раз такие голоса, которые нам нужны.

В промежутках между дождями небо оставалось мутным, низким, воздух был влажным, и морось оседала на пальто, будто пыль — мельчайшими капельками. Проведешь пальцем по рукаву — останется темная полоса. Коричневые листья, налипшие на тротуар, были растерты подошвами прохожих, а в лужах листья набухали, покоробленные, свернувшиеся в трубки. Мальчишки суетились возле луж, пускали щепочки-кораблики, оснащенные бумажными парусами. Сева завидовал тем, у кого были резиновые сапоги: можно переходить вброд любую лужу. У него были старенькие ботинки со шнурками. Ноги сразу промокали, если вода поднималась выше рантов.

А у Гали Киричевой были красные резиновые сапоги, в которых смешно болтались ее тонкие ноги в синих колготках. Киричева жила в противоположной от Севиного дома стороне, но он шел следом за ней, отставая шагов на двадцать, чтобы Киричева его не заметила. Смотрел на ее нарядное оранжевое пальтишко, на вздрагивавшие на плечах белые банты и все думал: «Чего это я за Киричевой хожу?»

Если бы не маячило впереди яркое, как кленовый лист, пальтецо Киричевой, Сева обязательно остановился бы посмотреть, как рыскают в лужах подталкиваемые волнами от брошенных камней кораблики с бумажными парусами. И сам попытался бы утопить камешком какую-нибудь оперенную щепочку. Но вот шел за Киричевой, хотя в этом не было никакого смысла. Больше того, кто-нибудь из одноклассников мог обнаружить, что Федотов таскается за Киричевой, как нитка за иголкой. И тогда в классе ему просто житья не дадут, прежде всего рыжий верзила Борисов и его компания.

И все-таки Сева плелся следом за Киричевой, отставая из осторожности шагов на двадцать.

…Однажды Сева принес в школу свой альбом с рисунками акварелью. Перед уроком ботаники подсунул его Киричевой под локоть и шепнул:

— Только никому больше не показывай!

На следующей перемене Киричева вернула ему альбом. Стараясь не смотреть Севе в глаза, сообщила строгим голосом:

— Мне понравились рисунки. Ты человек способный… Но должен работать над собой.

Всякий раз, когда Севу хвалили, в приступе судорожной радости он как бы переставал ощущать самого себя, весь терялся в какой-то горячей волне. Но потом вспоминал, что обнаруживать свою радость нескромно, и вообще нескромно — принимать похвалы.

Сейчас Сева чувствовал, что от слов Киричевой он покраснел. Она, конечно, заметила и, должно быть, думает, будто ради похвалы он подсунул альбом. От этой мысли Сева покраснел еще больше. К тому же не одни они были в классе. Борисов, Захаров и Зайнетдинов давили в углу жирного Юрку Терехина, который не хотел угостить их своим завтраком — бутербродом с розовой, в несколько слоев, ветчиной. Теперь возня затихла, и Сева почувствовал, что все четверо смотрят на него и Киричеву.

— Ну, ладно, — неожиданным для самого себя пренебрежительным тоном произнес Сева. — Это я так показал, между прочим. Чтобы ты не очень задавалась.

— А я и не задаюсь! — Киричева удивленно приподняла остренькие плечи. — Чего мне задаваться?

— А кто говорил: «Мазурку Шопена играю… Учительница музыки приходит…» Сева старался передразнить интонацию Киричевой. — И в хор тебя пригласили!

— Ну и что? — уже с обидой спросила девочка.

— Ну и ничего… — Сева сначала отступил от Киричевой, потом и вовсе от нее отвернулся.

— Смешной ты человек, Федотов, — огорченно сказала Киричева и пошла к выходу.

А Сева направился к Зайнетдинову, который сидел на крышке последней парты и доедал ломтик отнятой у Терехина ветчины.

— Хочешь, покажу? — Он протянул свой альбом, со страхом глядя на блестевшие от сала пальцы Зайнетдинова. Среди мальчишек носовой платок не был в моде. Но Зайнетдинов даже об штаны не вытер руки — жирными пальцами схватил альбом. Севе стало больно. Но еще больнее было чувство вины перед Киричевой. А Зайнетдинов небрежно полистал альбом, наклоняя черноволосую голову то влево, то вправо. И вдруг, разделив страницы альбома пополам, накрыл им голову, выставил вперед правую ногу и выпятил грудь.

— Я — Наполеон! — торжественно произнес Зайнетдинов и стукнул по груди кулаком.

— Шаман, если я приду на хор, меня не прогонят? — заискивающим тоном спросил Сева.

Шамиль Зайнетдинов теперь не дурачился, смотрел на Севу озабоченно, что-то прикидывая в уме.

— Игорь Сергеевич, конечно, не заметит, он же слепой. А вот его сеструха тебя сразу засекет, она всех в лицо знает… Но вообще-то можно попробовать, если уж очень хочешь. А что я буду за это иметь?

— У меня кисточки колонковые есть, — презирая в душе самого себя, сообщил Сева.

Зайнетдинов снял с головы альбом, бросил на парту.

— Клеить ими, што ль? — спросил он с пренебрежительной гримасой.

— А марки с военными кораблями?

— Не тянет, — Зайнетдинов покрутил головой.

— Ну, тогда… ракетка для бадминтона?

— Плетеная? — Выпуклые черные глаза оживленно заблестели.

— Ну конечно… Настоящая.

— Вот это — тянет!

…— Будешь стоять рядом со мной, — наставлял Севу Зайнетдинов. — Рот разевай, но только смотри — не пой!

— Почему?

— Балда, у тебя же голоса нет!

— Это как же — нет? — обиделся Сева.

— Тогда почему же тебя в хор не взяли? — остро прищурился Зайнетдинов.

— У меня есть голос, — упрямо сказал Сева. — Только он это… негромкий, наверное.

Зал уже заполнился хористами. Вскоре появился Игорь Сергеевич и пошел через зал к роялю, постукивая тросточкой. Когда он сел к инструменту и похлопал в ладоши — возня, грохот стульев, разговоры — все сразу затихло. Хористы выстроились рядами вдоль стены. Первый ряд стоял на полу, второй — на длинной скамье, перенесенной из спортзала, третий — на стульях. Киричева была в первом ряду. Сева стоял рядом с Зайнетдиновым на скамье.

— Пройдем еще раз пионерскую песню, — распорядился Игорь Сергеевич, поднимая черную крышку, защищавшую клавиши. — Мария Сергеевна, вы готовы?

— Да, да, — поспешно отозвалась учительница пения. Она стояла перед рядами, теребя сухими пальцами края черной кружевной шали, лежавшей на ее плечах.

Игорь Сергеевич заиграл вступление — и старушка, его сестра, вскинула голову, обвела хористов призывным и строгим взором и вознесла руки. Когда опустила их, Сева вздрогнул от разом взлетевших справа и слева, впереди и позади него сильных голосов.

пел хор, и получалось так дружно, так слаженно и красиво, что у Севы зашевелились на затылке волосы и мурашки поползли по спине. Скосив взгляд на Зайнетдинова, он старался открывать и закрывать рот одновременно с ним.

Мария Сергеевна с вдохновенно-разгоряченным, помолодевшим лицом вовсю размахивала руками, и скоро Сева сообразил, что если открывать и закрывать рот в такт со взмахом ее тощих рук, то можно не выворачивать глаза на соседа, получается то же самое.