Через несколько лет Временному предстояло скрыться под волнами водохранилища, поэтому километрах в пятнадцати, в дикой тайге, вырубили площадку и начали строить постоянный Город, названия которому еще не успели придумать. Там в числе первых энтузиастов жил старший брат капитана Дорофеева Иннокентий.

Вместе с Дорофеевым в кузове грузовика, крепко держась за деревянные занозистые скамьи, ехали шестеро парней и девчат — возвращались с концерта в поселковом клубе. Концерт понравился. Перебивая друг друга, парни и девчата вспоминали то один номер, то другой, громко смеялись и при этом грызли печенье — у каждого в руках было по развернутой пачке. Из-за того, что концерт затянулся, молодежь не успела в поселковую столовую.

Первой предложила Дорофееву печенье бледная сероглазая девушка в платье синего горошка. Когда он отказался, девушка смутилась, лицо ее покрылось розовыми пятнами. Две другие девушки, в джинсах, в тесных свитерках, также пытались угостить угрюмого незнакомца, но Дорофеев упорно отказывался, переживая чувство неловкости.

Молодые скоро забыли о чужаке, а Дорофееву было досадно оттого, что он такой бука. Ему хотелось сделать встречный шаг, как-то сгладить возникшую неловкость. Когда его спутники завели речь о дне рождения Иннокентия Николаевича, он ожил.

— Это вы про Дорофеева говорите?

Ему ответили сразу несколько голосов.

— А вы его знаете? — спросила девушка в платье в синий горошек.

— Это мой брат.

По тому, как приветливы стали обращенные к нему взгляды, особенно Сероглазки в легком, совсем неподходящем для таежных путешествий платье, Дорофеев понял, что его брата здесь уважают. На душе у Дорофеева стало легко, он уже не чувствовал скованности. Ведь он и сам любил своего доброго, непутевого Кешку.

Брезентовые стены и потолок машины загремели от внезапно налетевшего ветра. Казалось, пропыленная, выгоревшая ткань вот-вот лопнет — так мощно облепил ветер деревянную арматуру навеса над кузовом. Потом обрушился ливень. Брезент над головами трещал и прогибался, будто не дождь, а щебенка сыпалась на крышу. Машина остановилась — водитель перестал видеть дорогу сквозь дымчатую стену ливня.

— Ну, все, — приуныли девушки. — Теперь развезет, до утра не выберемся!

Они жались друг к другу, потому что в кузове стало свежо. Парни подсели к ним, прикрыли полами своих расстегнутых курток. Сероглазка в легком платьице оказалась в самой середине.

Ливень внезапно кончился. Машина тронулась, двигаясь на небольшой скорости. В кузов сквозь проем над задним бортом заглянуло вечернее солнце, осветившее мокрую, парную тайгу, слева и справа подступавшую к дороге.

Вскоре двигатель напряженно взвыл. Машина дернулась назад, вперед. Мотор заглох, потом опять взревел — водитель перебрасывал ручку скорости то на задний, то на передний ход. Мотор выл и стрелял. Дорофеев понял, что забуксовали капитально.

Невыносимо это чувство, когда сидишь в закрытой машине и переживаешь муку и напряжение двигателя в попытках вырвать колеса из глубокой дорожной колеи.

Дорофеев выпрыгнул из кузова, не выбирая места, и попал в грязь.

Шофер, сверстник Дорофеева, дочерна загорелый парень в полотняной кепчонке, беспощадно ругался и вертел баранку, то и дело высовывался из кабины, чтобы поглядеть на буксующие задние колеса.

Дорофеев кинулся к обочине, там были нагромождены валы деревьев с вывороченными корневищами. Им овладели злость и желание хоть чем-нибудь помочь шоферу.

Остальные парни в аккуратных своих брюках и курточках тоже выпрыгнули из кузова и следом за Дорофеевым стали таскать к колесам ветки и камни.

Тоненькая Сероглазка спрыгнула неловко, у нее высоко обнажились ноги.

На нее зашумели:

— Таня, уж ты-то не суйся. Тоже помощница!

Но она уже тащила к машине грязную мокрую ветку.

Скоро стало ясно, что машину надо толкать. Парни встали вдоль заднего борта, послышалась команда. Дорофеев поскользнулся и, падая, увидел напрягшиеся, грязные ноги Тани.

Вытолкали! Но метров через двести завязли снова. Пока доехали до Города, вытаскивать машину из жидкой грязи пришлось несколько раз.

К двухэтажному деревянному домику общежития — единственному законченному строению на всей площадке будущего Города — подъехали с бодрыми, веселыми лицами.

Иннокентий вначале не узнал брата. Но каким светом радости и нежности озарилось его худощавое, в мелких морщинках, старое уже лицо!

— Кирюшка… речной волчище! — растроганно воскликнул он, обняв перепачканного грязью Кирилла. — Ну, не ждал! А ты как будто из бетономешалки выскочил!

Он отдал Кириллу свою рубашку и брюки, оказавшиеся коротковатыми, и повел его знакомиться. Кирилл пожимал крепкие мужские лапы, улыбался девушкам и от взволнованности не мог запомнить ни одного имени.

В комнате брата все шесть кроватей были отодвинуты к стенам, а в середине стояли два стола, несколько девчат хлопотали возле них, выкладывая на тарелки кружочки колбасы, ломтики сыра, расставляли вскрытые банки консервов и миски со свекольно-красным винегретом.

Таня была уже здесь, в голубых брючках и белой шелковой кофточке. Иннокентий, знакомя с ней брата, удивился, что они улыбнулись друг другу с той свободной приветливостью, с какой улыбаются, встретившись, старые и добрые знакомые.

— Иннокентий Николаевич, главного на столе нет, — заметила Таня.

— Зато совершенно точно известно, где оно спрятано!

Старший Дорофеев произнес это с лукавой улыбкой и предложил брату идти за ним. Они спустились на первый этаж и вошли в просторную комнату, где стояло шесть аккуратно заправленных кроватей. В нише тесно висели девичьи платья. Под ними на полу стояли в ряд резиновые сапоги со следами грязи на рантах. Иннокентий достал из-под крайней кровати сумку, из которой выглядывали горлышки запечатанных бутылок.

Он взглянул на брата, как бы спрашивая: не маловато? В эту минуту до сознания Кирилла отчетливо дошло, что этот вот невысокий узкоплечий мужичок с желтоватым и морщинистым лицом, с залысинами, с серыми от седины волосами и есть его родной и единственный брат, которому исполнилось сегодня тридцать семь лет, который смолоду так много мечтал совершить, так много прочитал всяких книг, так сосредоточенно и упорно размышлял о жизни, — и вот живет теперь, на закате молодости, в таежной глуши, в общежитии. Зачем он здесь? Почему так странно сложилась его судьба?

Чувствуя подступившие слезы, Кирилл крепко обнял брата и поцеловал.

— С днем рождения, старичок! Будь же здоров и, как говорится, не кашляй!

— Ну спасибо! Ну рад! — растроганно бормотал Иннокентий. — Знаешь, давай-ка мы выпьем по рюмочке, пока вдвоем. Перекурим, поговорим…

Он открыл шкаф, набитый женским бельем, и где-то на верхней полке отыскал стаканчик с золотой каемочкой.

— Слушай, а почему ты именно здесь завел винный погреб?

— Да я тут вроде как свой человек, — ответил Иннокентий. — Сам понимаешь, среди мужиков такое богатство не убережешь. Ну давай!

Он налил вначале Кириллу, потом себе. Закусили конфетами.

— Ну, капитан, рассказывай, с чем к нам прибыл, — спросил Иннокентий.

— Чем нагрузили, то и привез. Консервы, капуста… А в рефрижераторах — спецодежда.

— Вместо мяса? — усмехнувшись, спросил Иннокентий.

— От меня, что ли, зависит? — нахмурился Кирилл.

— Что ж, ладно, обойдемся тушенкой. Не привыкать… Как семья-то? Сынище растет?

— Серега мой дает прикурить! Вообще-то парень получился что надо — весь в меня. Брови, ноздри, подбородок — точь-в-точь мои. И знаешь, Наташка покормит его — он спит. Малость поспит и давай орать. А я его беру на руки — замолкает. Значит, чувствует: отец! И вот смотрит на меня, смотрит, а у меня аж душа переворачивается.

Лицо Иннокентия как бы накрылось тенью.

— Давай еще по одной? — предложил он. — За наших деток.

Анюта, дочь Иннокентия, осенью уже должна была идти в школу. С матерью и бабушкой она жила в Среднереченске. А ее отец третий год по-холостяцки мотался по общежитиям: сначала в поселке Временном, а вот уже полгода здесь, в Городе, в котором, кроме деревянного двухэтажного приюта для энтузиастов, не было пока ни одного жилого строения.