Покончив с разгрузкой, артельщики развели возле причала костер и всю ночь «гудели». И Карнаухов с ними. Под утро, когда уходили из Михайловки, он чуть не на коленях умолял Дорофеева отпустить его пожить в деревне до возвращения «Ласточки». Обещал и тайменя заготовить, и хариусов: у мужиков сети, они места знают, в долю его берут. Дорофеев обозвал Карнаухова «дурой» и сказал, что до тех пор, пока он капитан «Ласточки», Генку к грузчикам не пустит, а будет стараться сделать из него человека.

— Ты зря это, Пескарь! — совсем не пьяным голосом произнес Бурнин. — Я на них насмотрелся, пока стропальщиком работал. Даже если Дорофеев уйдет с «Ласточки», я-то все равно останусь. Уж лучше, понял, Ведерникова терпеть.

— А что это ты решил, будто Дорофеев уйдет из капитанов? — ввязался в разговор Уздечкин.

— Слышь, Пескарь, ты посмотри на этого возвышенного мечтателя! — с наигранным изумлением воскликнул Бурнин. — Он все еще не знает, откуда дети берутся, понял! Да Ведерников спит и видит себя капитаном. Он же за этим и приехал сюда с запада.

— Ну, это еще ни о чем не говорит!

— А ты помнишь, как он на собрании выступал? «Надо шире развернуть в отряде социалистическое соревнование»! И он развернет. Вот только мало-мальски к Реке привыкнет — и спихнет Кирьку с «Ласточки». Причем запросто, понял! У него же диплом речного техникума.

Карнаухов заснул, уткнувшись в колени лохматой головой, с запутавшимися в волосах сухими листьями. Бурнин встал, сладко потянулся, постучал кулаками в гулкую грудь.

— А капитан наш, я думаю, к матане попылил в Город, — сказал он.

— У него там старший брат, — заметил Уздечкин.

— Брат братом, а матаня — тоже неплохо!

— Ну, уж это я не знаю.

— Зато я знаю, — самодовольно пробасил Бурнин. — Вот и мне пора к матане. К тому же моя вахта ночью. Так что счастливо ночевать, кок! А к сетке Пескарь пусть зря не суется. Я утречком подскочу пораньше, и проверим!

Бурнин спустился к «казанке», с одного оборота завел мотор и уехал. А Уздечкин сидел у затухавшего костра, слушая, как удалялся, но почти не слабел треск лодочного мотора в светлой ночной тишине.

Однажды, еще в самом начале работы на Реке, он пришел утром пораньше на причал, к месту стоянки «Ласточки». Не сразу разыскал теплоход, приткнутый позади спаренных барж. Подойдя к этим орсовским баржам (такая «Ласточке» выпала судьба — таскать во Временный продовольствие), он увидел девицу в приталенной рубашке и тесных джинсах. Она с уверенным, даже хозяйским видом ходила по гулкой палубе баржи, заглядывала в пустые лабазы, осматривала запоры на дверях, иногда что-то помечала в блокнотике. Вьющиеся концы ее рыжеватых волос свободно лежали на худых плечиках, веером разбегались по спине. Лицо девицы, приятно округлое, было усеяно мелкими веснушками, глаза прятались за круглыми дымчатыми очками. Уздечкин решил, что ей лет двадцать пять, то есть столько же, сколько и ему.

Девица воткнула блокнотик в задний карман брюк и окликнула Уздечкина:

— Эй, рыжий, ты с теплохода, что ли?

Насмешливо взглянув на ее красноватого отлива волосы, Уздечкин с достоинством ответил:

— Я не рыжий. Я, знаете ли, шатен.

— Шатен по-русски и есть рыжий. Закурить не найдется?

Уздечкин достал из кармана пачку сигарет «Интер».

— О, да у тебя пшеничные! — воскликнула девица.

Взяв сигарету и умело прикурив, она пустила дымок и присела на согретую утренним солнцем палубу.

— А вообще-то ты что здесь делаешь? — спросил Уздечкин.

— Да вот работаю.

— Где же ты работаешь?

— Да на барже. Вот сейчас посмотришь, как я из шоферов буду ноги выдергивать. Бывают же такие зануды! Третий день капусту не везут.

— Так ты из орса?

— Ну… экспедитор. А зовут меня, между прочим, Маргаритой.

— Можно Ритой звать?

— Ого какой! Надо еще посмотреть, что ты за фигура.

— В рубку пойдем или здесь показаться?

— Я не люблю хамов, шатен! — нахмурившись, сказала Маргарита.

— Я, между прочим, Евгений Викторович!

— Что ты ко мне привязался?

Чувствуя легкую радость, Уздечкин засмеялся.

— По-моему, мы на катере находимся, а не на барже. Прошу обратить на это внимание!

— Могу и уйти, — сказала Маргарита. Но сквозь дымчатые стекла очков Уздечкин успел разглядеть, что глаза у нее не злые, по-детски доверчивые, и вообще этой забавной пижонихе, пожалуй, еще нет и двадцати.

Защищенная от ветра баржами, палуба катера хорошо прогрелась, пахла краской. Уздечкин чувствовал, что на душе у него стало приятно-тепло и спокойно — не то от ясного утреннего воздуха и солнца, не то от ленивого плеска воды о пустотелые железные бока барж или от игривого разговора с этой Ритой, которая так нестрашно щетинилась. Он давно приметил, что если с девчонками болтать просто так, не подталкивая разговор к некой извечной цели, то чувствуешь себя вроде бы одним из молоденьких воробушков, беспечно чирикающих на ветке. И, поглядывая искоса на Риту, Уздечкин все более проникался к ней добрым, очень похожим на братское чувством.

А теперь, сидя на бревне возле догоравшего костра и прислушиваясь к треску подвесного мотора «казанки», он думал о том, что «матаня», к которой спешил Леха Бурнин, — экспедитор с орсовской баржи Маргарита Чеченкова.

А Пескарь все спал, спрятав лицо в коленях. Счастливый Пескарь! Счастливый своей простодушной цельностью, думал Уздечкин. И, наверное, незнакомо ему томительное чувство одиночества, когда ясно сознаешь, что весь огромный и прекрасный мир — с этими чуть подрагивающими в небе звездами, с перешептывающимися кустами ив, с постоянно текущей водой в Реке, — этот отделенный от тебя мир чужд и равнодушен к тебе и ко всем остальным людям. Они, беспокойные, суетливые люди, несутся сквозь время, каждый со своей судьбой, со своим одиночеством, как планеты — каждая по своей орбите. Можно объяснить разобщенность между природой и людьми, отделенность людей друг от друга, но как с этим смириться? Как привыкнуть к тому, что добрые твои чувства люди не хотят замечать, а обстоятельства складываются вовсе не так, как хотелось бы, и потому в этот тихий, разрывающий душу ночной час Леха Бурнин уже сжимает в своих объятиях худенькие плечи Маргариты… Леха Бурнин, не имеющий никакого понятия о хрупкости и ранимости человеческой души. В том, что у Риты тонкая, уже намучившаяся, уже много выстрадавшая душа, Уздечкин почему-то был уверен.

3

Леха Бурнин вел лодку уверенной и твердой рукой — этого Ведерников не мог не оценить, но и побороть в себе раздраженность помощник капитана тоже не мог. Было же сказано Бурнину: отвезти ребят на остров и сразу назад. А тот задержался почти на три часа.

Выписывая дугу, лодка вспорола воду и вышла под самый борт теплохода. Метрах в пятнадцати Бурнин заглушил мотор, и запаса скорости ему как раз хватило, чтобы притереться бортом лодки к транцам на корме «Ласточки». Он привязал конец веревки к кнехту и выбрался на палубу, громыхая болотниками с приспущенными голенищами. Сел рядом с Ведерниковым на скамью. Карие, навыкате глаза Бурнина возбужденно блестели.

— Ты почему так долго? — спокойно спросил Ведерников.

— Хо, долго! Мы же сетку поставили.

— Что за сетку?

— А я у шкипера взял. Жалко, мелкая… ельцовка! Но все равно в протоке должны взять рыбу. Она на ночь играть заходит. А мы перегородили. Утречком пораньше поеду на остров, проверим. Готовься, шеф, солить будем! — И, возбужденно засмеявшись, Бурнин шлепнул Ведерникова по спине ладонью.

— Слушай, ты… аккуратнее! — разозлился Ведерников.

Он не мог понять, когда Бурнин успел «заквасить». Уезжали на остров все трое трезвыми, водку как будто с собой не брали, Пескарь даже пожалел об этом вслух. Впрочем, если дело касалось выпивки, Бурнину хитрости не занимать.

— Прости, шеф, — весело стал извиняться Бурнин, — это я любя!

— Ладно… иди теперь спать, — сухо проговорил Ведерников.