Потом эта девчонка развернулась и побежала к бору, лихо размахивая палками.

Я считаю, что всякий человек способен мечтать, только почему-то в наше время мечтательность считается несерьезной, даже смешной чертой характера. Наверное, поэтому большинство людей скрывают свои мечты, настолько скрывают, что в конце концов отвыкают мечтать.

Я учился в техническом вузе, у нас среди парней хорошим тоном считалось казаться энергичным и пробивным малым, которому все — нипочем! И я старался быть как все. Но — как ни высмеивал самого себя — иногда все же мечтал о разной ерунде. Например, надеялся когда-нибудь открыть фундаментальный закон природы. Или прославиться удивительным изобретением. Ведь недаром же в нашем городе жил Циолковский.

Смешно, конечно, ведь мечты ничего не стоят. Другое дело, если из них складывается великая цель жизни, и человек отрывается от разных житейских забот, бытовых проблем и целиком отдается достижению цели. Только к таким людям рано или поздно приходит настоящая слава — это я уже хорошо понимал.

Мои же мечты все как-то не оформлялись в великую цель жизни. Потому я и смеялся над собой, хотя, честно признаться, мечтая, я чувствовал, что за спиной у меня вроде бы шевелятся крылья.

Провожая взглядом стройную, удалявшуюся к дымчатой крепости бора фигурку лыжницы, я вдруг открыл для себя, что крылья ведь доступны каждому, кто обладает смелостью и мастерством в каком-нибудь деле.

— Коля, а ты можешь оттуда съехать? — услышал я вопрос, произнесенный вроде бы простодушно, но как-то слишком уж отчетливо.

— А ты — можешь? — резко спросил я у Марины.

Она вскинула бровки, выкатила серые глаза и чисто по-женски развела руками: дескать, при чем здесь я, и вообще не всем же быть такими, как эта, которая тебя заворожила.

Я оттолкнулся палками и покатил к подножию горы.

Больше всего мне было жалко лыжи. Отличные эстонские беговые лыжи, которые подарил мне ко дню рождения старший брат. Они же не годились для спуска с гор… Но ведь и у девчонки были обыкновенные, вовсе не слаломные лыжи.

Правда, у нее было еще и мастерство. Но не сразу же оно приходит! «Главное, — внушал я себе, восходя «елочкой» по склону, — все время следить за собственным центром тяжести. Весь секрет — в этом!»

Почти обессиленным взобрался я на вершину горы. Марина осталась маленькой темной запятой на снегу у реки. Она помахала мне рукой. А у меня под ногами были свежие оттиски лыж той девчонки. Ее след круто уходил вниз, взлетал на первой террасе, а дальше обрывался, появившись уже на горбе второй террасы, потом третьей, а дальше уже был неразличим. Еще дальше была река, где ждала моего подвига Марина, а за рекой табачного цвета бор, в котором где-то уверенно бежала на лыжах та отважная девчонка…

Я выровнял свои лыжи, вздохнул и оттолкнулся. Ветер загремел в ушах, ударил в лицо и сорвал с меня финскую шапку с козырьком. Этого оказалось достаточно. Сколько я ни внушал себе: «Главное — следить за центром тяжести и не трусить!» — тело вдруг как бы само решило позаботиться о самосохранении. Помимо воли я накренился влево и стал падать. Подогнулись колени, бедро чиркнуло по снегу. И меня закрутило, подкинуло, ударило о твердый наст. Кончилось тем, что я оказался лежащим ничком на снегу с распростертыми руками, с растянувшимися почти в шпагат ногами и носок правой лыжи врезался в обнажившийся живот, прочертив по нему ссадину.

Я открыл замки креплений и сбросил лыжи, к счастью оказавшиеся невредимыми. Держа их в руках, спустился до первой седловины, куда, проскакав мимо меня, закатилась моя шапка. Марина ждала внизу, не двигаясь. Только из-за нее я снова встал на лыжи.

Во второй раз я упал, уже пролетая мимо Марины. Я думал сделать разворот — эффектный, с веером снежных искр из-под лыж, но потерял равновесие, и вместо искр из-под моего бедра взлетели комья снега. Однако теперь я быстро вскочил на ноги.

Марина заливалась. Перегнулась от хохота, упершись локтями в колени и закрыв кулаками лицо. Потом подъехала ко мне с блестящими от слез глазами, с ямочками на румяных щеках, довольная, будто посмотрела кинокомедию.

— Ты настоящий Тони Зайлер[1], Коленька! — сказала она с насмешливым ободрением в голосе.

Если подумать спокойно, то ничего страшного не находишь в том, что показалось кому-то смешным. Вот смеялась надо мной Марина. Потому что, видно, в самом деле забавны были мои кувырки. И хохотала-то она уже после того, как, живой и невредимый, я поднялся. Так чего же, казалось бы, обижаться?..

Но я тогда прямо-таки вскипел. «Уж кто бы смеялся!» — думал я, мысленно сравнивая такую обыкновенную, заурядную Марину с той девчонкой.

— Да? — зловеще переспросил я, когда Марина назвала меня Тони Зайлером.

— Коль, ну не сердись! — уже ласково уговаривала Марина. — Честное слово, так было смешно, я просто не могла удержаться!

— Лишь бы на здоровье, — обронил я. — Смейся, мне не жалко. И вообще — я домой!

— Колька, ну ты просто глупый, честное слово! Мы же в бор собрались…

А я уже уходил от нее. Решимости придала та картина, которая представилась мне, когда Марина напомнила про бор: мы с ней плетемся по-крестьянски по лыжне, а навстречу длинными прокатами бежит та девчонка. И насмешливо оглядывает нас… К тому же все сильнее чувствовалась боль в бедре и саднила оцарапанная щека.

Пройдя немного, я обернулся: не тащится ли за мной Марина? А она уже приближалась к бору.

Еще две недели продолжались зимние каникулы. И почти все время сохранялась солнечная, звонкая погода. Казалось, вот-вот лыжи сами выломятся из тесноты кладовки, подхватят меня под руки и поведут на лыжню в бор. Мне так хотелось на ту лыжню, ведь я отчетливо — будто цветную фотокарточку перед глазами держал — помнил бледное, остро стесанное к подбородку лицо, разлет бровей, длинные прорези темных глаз и распластавшиеся в крылья волосы девчонки в свитере с оранжевыми полосами.

Но мне почему-то верилось, что если я пойду на лыжах в бор, то встречу там не ее, а Марину. Застряла эта мысль в голове крепко. Перед Мариной я чувствовал себя виноватым. Ведь что ни говори, а поступил я тогда не по-джентльменски.

Однако днем и вечером я отправлялся бродить по городским улицам и не мог удержаться, чтобы не заглядывать в лицо каждой из проходивших мимо девушек. Много попадалось хорошеньких и даже красивых лиц, но крыльев, так же, как у Марины, у этих девчонок, угадывал я, не было!

Я видел блестящие распахнутые глаза, слышал нестеснительный звонкий хохот, красивые жесты, модные одежды — всем этим молодым прохожим так весело и беззаботно жилось в городе с его уютной уличной теснотой, почти непрерывными потоками машин, блестящими плоскостями магазинных витрин. «Да на фига мне какие-то крылья, если и так хорошо!» — как будто читал я на каждом из встречных лиц.

Но я-то еще верил, что настоящему человеку не может быть хорошо в душевном покое. Истинная жизнь — это полет к далекой и трудной цели, поэтому в жизни обязательно должен быть момент преодоления, прорыва к недосягаемому. А тут — всем весело, все беззаботны, довольны…

Размышляя так, я не щадил и себя. «Лентяй!.. Размазня!.. Тупица!..» Порой я придумывал для себя и более злые слова, только все это мало помогало. Требовалось срочно определиться в жизни. Выбрать для себя достойную цель. И рвануться к ней всей душой, чтобы стряхнуть наконец с себя эту пошлую размягченность чувств, размазанность мыслей, чтобы избавиться от преступной бесплодности, с которой проживал я день за днем. Я хватался то за книги, то за чертежи, то за паяльник. Но скоро оставлял и то, и другое, и третье, потому что все это было не то: не шевелились за спиной крылья!

Мы встретились с Мариной в институте, перед лекцией по политэкономии. Марина буднично поздоровалась — будто и не было трехнедельных каникул, а мы только вчера виделись — и прошла мимо. Я сел на свое обычное место в дальнем углу аудитории и раскрыл «Былое и думы» Герцена — свою настольную книгу в ту пору. Отыскивая нужный абзац, я неожиданно вспомнил, что в облике Марины проглянуло нечто новое. Я привстал и посмотрел в тот ряд, где обычно сидела Марина. Она что-то оживленно рассказывала соседке и мне видна была в профиль. Смеялась, хлопала тяжелыми от краски ресницами, показывала пальцами, сложив их щепоткой: ни вот столечко, дескать, не задело! А волосы у нее были взгромождены в высокую башенку на затылке. Хотя раньше, вспомнил я, она носила короткую прическу.