— Какая груша?

— Наша.

— Чему там цвести? Мы с ребятами всю ее обрезали.

— А она цветет.

— Кто?

— Вот бестолковый! Я про грушу говорю.

— Не может быть, — спокойно сказал Борис Федорович.

— А ты разуй глаза и посмотри. Вон на нижних ветках что — разве не цвет?

Борис Федорович, подслеповато щурясь, всматривался. В самом деле, один из молодых побегов, выросших там, где, некогда прошлась пила, покрылся редкими белыми соцветиями.

— Эх, ты, горе-садовод, — уже без прежнего холодка сказала Александра Петровна. — Даже не знаешь, что у тебя в саду творится!

— Честное слово, не заметил. Не до того было.

— Вот-вот… Лишь бы надрываться. Порядочные люди ходят в сад отдыхать, а ты — чтобы себя в гроб поскорее загнать.

— Ну, ладно, — растроганно произнес Борис Федорович. — Обещал ведь, больше ни-ни… Писем не было?

Александра Петровна с грустным лицом покачала головой.

— Вот бы ребята приехали! — мечтал Борис Федорович. — Надо им сообщить, что у нас груша зацвела. Будешь писать — не забудь!.. Нет, пожалуй, об этом я сам напишу!

И, решив так, Борис Федорович задумал рассказать сыновьям не только про грушу. Он напишет и о том, что привез песку, посыпал дорожки и сделал для внучек песочницу. Ведь там, у будки сторожа, осталось столько же, сколько он уже перевез. Пустяк, всего на день работы.

Крылья

Я вышел с лыжами из троллейбуса и на остановке увидел Марину Потапову. Она сидела на скамейке в деревянном павильоне, где все доски были исписаны любовной арифметикой. Марина была в лыжном темно-синем костюме, дешевом и потому грубоватом; рядом стояли обшарпанные лыжи с намалеванными краской номерами, а в руках она держала правый ботинок, тоже с номером на боку. Круглое простенькое лицо Марины было огорченным.

— Потапова, что с тобой? — спросил я у однокурсницы.

— Жмет — просто сил нет! — пожаловалась она. — Помоги оторвать стельку!

— Казенные, что ли? — поинтересовался я.

— В прокате взяла. Последние… Левый-то ничего, а правый на ногу не налезает.

Я втиснул руку в ее маленький, почти детский ботинок и с треском выдрал стельку. Обнаружились острия гвоздей, но у Марины нашлась газета. Подложили бумаги, Марина довольно изящным движением (тут я вспомнил Золушку и ее башмачок) вставила маленькую ступню в белом шерстяном носке в ботинок, зашнуровала, притопнула.

— Ну как, теперь ничего?

— Ах, Коля, что бы я делала без тебя! — воскликнула Марина с явно преувеличенным чувством.

Мы уже третий год учились в одной группе. Потапова была неглупой девчонкой: не отличаясь особым прилежанием, она все же вовремя и неплохо сдавала экзамены и зачеты. Но ни в лице, ни в невысокой фигурке, ни в характере Марины я не находил ничего примечательного, а потому и не пытался никогда сблизиться с нею. Вообще, у нас, парней, было принято искать знакомства на стороне, со своими же девчатами мы поддерживали чисто приятельские отношения.

— Кого-нибудь ждешь? — спросил я, заметив, что Марина не спешит.

— Я тебя ждала, мой невстреченный! — пропела она игриво.

— Ну-ну, ври больше!

Я взвалил свои лыжи на плечо и пошел к спуску в овраг. Марина тоже взялась за лыжи и побежала за мной.

— Колька, а у тебя юмора — нисколько! — сказала она, поравнявшись. — Мог бы и мои лыжи понести.

Я принял у нее прокатовские «дрова» и, задетый, посмотрел в размалеванные и смеющиеся глаза Марины. И понял, что у Потаповой просто озорное настроение. Удивляться тому не приходилось: день был что надо! Легкий, градусов в десять морозец, небо до боли в глазах синее, солнце в нем смеется, недавно выпавший снег сверкает повсюду и звонко скрипит под ногами. А кроме того, у нас — зимние каникулы. Позади зачеты и экзамены, позади бессонные ночи и всяческая нервотрепка, но дело сделано, стипендия в кармане, гуляй, студент!

— Денечек-то — как по заказу! — заметил я, заразившись настроением Марины.

— Ага! — ответила она и простецки мотнула головой. Два синих шарика на ее вязаной шапочке смешно подпрыгнули. От мороза щеки Марины раскраснелись, стали тугими — точь-в-точь как спелые яблоки, покрытые нежным белым пушком.

— Марина, хочешь, поцелую? В щечку?

— Хочу! — неожиданно согласилась она.

Поблизости в ту минуту никого не было. Я обнял Марину и прижался губами к ее щеке. Она была холодноватой и упругой. Марина засмеялась, вырвалась, побежала вперед. Потом, обернувшись, крикнула мне:

— А ты трусишка, Колька!

— Почему?

— Целуешь с оглядкой.

И запела что-то, и покатилась на подошвах по заледенелым, забитым снегом деревянным ступенькам лестницы. Спускаясь следом за ней, я боялся, что Марина, чего доброго, еще грохнется на этой опасной лестнице, поломается или ушибется. Возись потом с ней!.. Но в то же время было приятно чувствовать, что я нравлюсь Марине — иначе с чего бы она так резвилась? Я даже стал думать, что она, в общем-то, неплохая девчонка. Конечно, не красавица, но дружить с ней вполне можно. С такой и не заскучаешь, а если в беду угодишь — тут же на выручку бросится… Только ведь опасное это дело — дружба. Вдруг я все-таки встречу свою девушку — ту, которую давно ищу. Как тогда с Мариной быть?

По дну оврага шел пологий спуск к реке и была проложена крепкая, словно навощенная лыжня. Мы встали на лыжи. Скольжение оказалось идеальным. Энергично оттолкнувшись палками, я поехал первым, крикнув Марине:

— Не отставай, ждать не буду.

— А ты не задавайся. Подумаешь, какой чемпион! Если пригласил меня кататься, значит, не должен бросать.

— Я тебя приглашал?!

— Ну какая самоуверенность!.. Неужели ты считаешь, что я тебя пригласила? — заявила мне Марина исполненным благородного негодования тоном. Мне осталось только покорно развести руками.

Мы спустились оврагом к Яченке и, перед тем как пересечь неширокое ложе замерзшей речки, остановились, чтобы снизу вверх посмотреть на родной город.

И старое, и новое выдвинулось на крутосклонный берег, разделенный в нескольких местах оврагами, отроги которых были высоки, почти как настоящие горы. За матово-белыми, серебристыми на солнце склонами, кручами, лбами чернели треугольники деревянных ветхих домов. Как бы приподнимали белесо-голубой полог неба перегородчатые башни кранов и морковно-красные трубы ТЭЦ, а справа гигантским яйцом вспучился купол Музея космонавтики, и за ним нацелена была в зенит белая неземная ракета.

Невелик наш город, но есть в нем не мало дорогих мне мест, где душа невольно вздрагивает либо от прикосновения к дальним и легендарным эпохам русской истории, либо от простой и трогательной созвучности архитектуры с природой.

Вот и здесь, на иссеченном лыжными следами берегу Яченки, моя душа ожила и заставила забыть, почему и зачем я здесь. Да и Марина замерла от неохватности взглядом всего, что открылось нам.

Однако она оказалась зорче меня.

— Колька, ты посмотри, неужели он хочет съехать оттуда? — закричала Марина, показывая на один из самых крутых и высоких холмов. Там на вершине темнел как бы крохотный знак — человеческая фигурка. Присмотревшись, я заметил тонкие спицы палок и вздернутые над снегом носки лыж.

Человек на горе сложил палки вместе и, оттолкнувшись ими, как веслом, начал смещаться книзу, присев и держа палки перед собой в вытянутых руках. Он скользил все быстрее. Палки, которые он держал параллельно земле, напоминали крылья. Снег на склоне, отражая солнце, слепил. Человека порой было не различить, но он быстро летел к нам, то выпрямляясь, то приседая, и мне показались его движения удивительно плавными — женскими!

— Молодчина какая! — прошептала рядом со мной Марина.

На девчонке был черный, с оранжевыми полосками свитер и брюки из эластика. Из-под желтой шапочки черными крыльями распластались волосы, а лицо лыжницы было напряженно-бледным, со сжатыми в тонкую линию губами, с прищуренными глазами, над которыми резко сходились к переносице длинные брови. Как тень самолета, промчалась мимо нас эта девчонка, и снег свистел под золотистыми стрелами лыж. С разгона она перемахнула речку, выскочила на другой берег и там, завернув крутую дугу, встала. Должно быть, любовалась следом, начинавшимся почти с неба, тонким и плавным, как росчерк пера.