Чувствуя мучительную боль в нижней части живота, Борис Федорович кое-как дотолкал до участка вторую тачку, свалил и свалился сам на кровать под грушей, поставленную много лет назад именно для отдыха. Тогда еще старая груша была громадной, еще давала и плоды, и просторную тень.

«Раз двадцать придется съездить, чтобы все забрать, — прикинул Борис Федорович, посмотрев на ту жалкую кучку, что привез. — Загнешься, к черту, с этим песком!» И устремил взгляд на дачу. Своим видом она бередила душу хозяина. Штукатурка со стен, сколоченных из горбылей, пообсыпалась, толевая крыша протекала, просел левый столб веранды. То надо, это… И все самому. От жены помощи он не ждал, приходила с работы чуть живая. И если все же выбиралась в сад, то больше мешала: и то он посадил не там, и это сделал не так!

В тени дачи синели тоненькие трогательные фиалки, которые когда-то привезла из родных мест и посадила сноха Ольга. Каждую весну они первыми зацветали; Борис Федорович и его жена Александра Петровна, радуясь нежным цветам, так и называли их: Олины фиалки. Цветы вот прижились, а сыновьям родной дом стал тесен. Старший, Николай, и его жена Ольга жили за тысячу верст, в городе Тамбове. А младший, Михаил, забрался еще дальше — за Полярный круг.

Борис Федорович медленно поднялся с кровати, медленно натянул брезентовые рукавицы и снова покатил гулко громыхавшую тачку.

В пути ему встретился торопливо шагавший, помахивающий свернутой в трубку газетой технолог Кошелев.

— Доброго здоровья, Борис Федорович! — еще издали бодрым голосом поприветствовал Кошелев. — А я на заводе собирался тебя искать. Насчет новых патентов. В отгуле, что ли?

— Нет, уважаемый Сергей Ефимович, — остановившись, неторопливо ответил Борис Федорович. — Кончилась моя служба, уже неделя, как уволился.

— Фу-ты, ну-ты!.. — Технолог тоже остановился. — Живешь и не знаешь, что на свете творится… Хотя ты ведь пенсионер! Везет же людям. А мне еще два года трубить.

Борис Федорович не сдержал улыбку. Трубить!.. Все думают, будто с уходом на пенсию настоящая жизнь только и начинается!

— Что это такое — два года?.. Я сорок лет отработал на заводе — и не заметил как… Директор вернулся из Москвы?

— Да. Еще позавчера.

— Что, присвоили нашим машинам Знак качества?

— Ты как будто директора не знаешь. У него не сорвется! Три типа аттестовал.

— Вот кого я уважаю!.. Молодец, Бутырин. Несокрушимый человек! — восхищался Борис Федорович. Ему хотелось еще потолковать о заводских делах, но Кошелев, нетерпеливо взмахнув газетой, сказал:

— Прости, Борис Федорович, я на обеде. Забежал, понимаешь, помидорную рассаду открыть, пускай подышит, пока тепло…

В первый раз Шувалов уволился с завода четыре года назад, вскоре после того, как отметил шестидесятилетие. Приболел он тогда и решил пожить для себя: полечиться, навести порядок в саду и в квартире, попробовать написать мемуары в назидание внучкам и возможным еще внукам. Но не прошло и полугода, как бывший начальник отдела технического контроля притащился на завод с просьбой, чтобы взяли хоть рядовым контролером. Мемуары у него не пошли, навести порядок в квартире не позволила жена, а в саду закончился сезон. Его зачислили контролером, но поручили заниматься внедрением новой техники, и Шувалов опять почувствовал себя полноценным человеком. Пока не тревожили болезни. А они не забыли старика и с каждым разом трепали все чувствительнее. Особенно страдал он от крапивки — приступов аллергического зуда, истощавшего и обессиливавшего Шувалова. Последний приступ, случившийся в конце зимы, был особенно затяжным и мучительным. Когда Шувалов наконец поправился и отнес в бухгалтерию больничный лист, никто и слова обидного не сказал, но старик понял: пора увольняться окончательно.

Начальство отговаривало: без тебя, Борис Федорович, не управимся. Кто станет наши предположения в заводском бризе проталкивать, патенты для лаборатории подбирать? Ты с новой техникой в ладах, поработай еще. Плохо ли: пенсию получаешь, и у нас сто двадцать ежемесячно?

Борис Федорович верил: начальство не лукавит, он в самом деле кое-что смыслил по части новой техники. Но был человеком твердым. Уходить — значит уходить. Хотел от начальства лишь одного: чтобы назначили человека, которому передал бы запутанные и хитрые бризовские дела. Начальство обещало подумать, но за текучкой так ничего и не решило, хотя Борис Федорович уже все подписи на «бегунке» собрал. «Ничего, — утешали сослуживцы, — помирать-то, наверное, не собираешься? Понадобишься — мы тебя разыщем».

Борис Федорович сдал свой ветхий пропуск и получил в заводской кассе расчет. Никто из сослуживцев на проводы не напрашивался: не начальника отдела провожали, как четыре года назад. К тому же все добрые друзья Шувалова уже вышли на пенсию, а иные, как грустно шутил он, и дальше… И все-таки бутылку «Экстры» Борис Федорович купил. Пить ему, в общем-то, нельзя было. Для такого дела Борис Федорович пригласил Николая — знакомого ему мужика, околачивавшегося поблизости от приемного пункта стеклотары. Хоть был этот Николай человеком павшим и списанным, Борис Федорович уважал его за честность: занимая то рубль, то трешку, тот отдавал деньги точно в обещанный срок.

Распили они бутылку в соответствующей пропорции, и Николай расчувствовался.

— И-ех, где только я не работал! Во-первых, шофером, — он загнул палец. — А как правое лишился, стал экспедитором. Потом слесарем на заводе, потом кочегаром… А до этого еще в литейке работал. Так, дальше слесарем в ЖЭКе, землекопом на кладбище, то есть, значит, могильщиком. А еще… — Он называл одну за другой свои профессии, и уже пальцев не хватало. Глубоко вздохнув, Николай закончил: — Все равно увольняться тяжело, я же понимаю!

Борис Федорович, посмотрев на доброго, уже пьяненького Николая, с трепетом в голосе сказал:

— Я ведь сорок лет на заводе… Безупречно!

И это было понятно грузчику стеклотары. Он так и сказал:

— Да мне же самому сорок, Борис Федорович! Значит, ежели помощь тебе потребуется — запросто прямо ко мне!

…Толкая вверх по тропе груженую тачку, Борис Федорович вспомнил Николая. Старость делает человека беззащитным. Теперь и Николай в друзья годился. Жалко его, беспутного. Позови, так за бутылку перевез бы весь песок и еще спасибо сказал бы. Только какая же это выйдет дружба, если он Николая в самое больное место станет подталкивать? Нет, песок нужно перевезти самому…

Отдыхая на пригорке, с тоской оглядывая размахнувшийся во весь горизонт завод, Борис Федорович понимал, что, как ни вглядывайся — не разглядеть в этих корпусах, трубах, в высоких тополях на заводских аллеях сорок лет собственной жизни.

«Я должен перевезти песок хотя бы потому, что это уже последний мой песок. На всю оставшуюся жизнь с лишком хватит!» И, припомнив, как выглядит насыпанный у ворот песок, слабо улыбнулся, помотал головой. Невелика была горка…

Но все-таки горка. Тачек двадцать, как он нагружал, по половине. Хватит и на грядки, и на украшение дорожек. В саду Борис Федорович, в сущности, делал то же самое, что прежде на заводе: напрягал волю и силы для поддержания определенного порядка. Если раньше он организовывал людей, то в саду бился с природой. Без борьбы нет жизни, старики это хорошо понимают. И Борис Федорович намерен был упорствовать до конца в борьбе с дикой природой, желавшей расти не так и не там, где указывал ей садовод.

Он опять взялся за стальные оглобли тачки и повез по знакомой дороге.

Попав в ранней юности в город, Борис Федорович так и остался на всю жизнь горожанином. Но родился и вырос он в деревне; отец, дед, прадед — весь род Шуваловых были землепашцы. И то, что не находила его крестьянская душа в заводской железной работе, добирала в саду. За тем и торопился он каждый день — странней весны до поздней осени — после работы на заводе на работу в сад по этой вот мозолистой тропе. Но никогда еще не казалась она такой длинной, как теперь, когда толкал наполовину нагруженный «танк». Борис Федорович старался, чтобы его руки слились по прямой линии с оглоблями, стали как бы их продолжением, так легче было бы толкать. Но для этого нужны были сильные руки! А его обвитые вялыми старческими мышцами конечности выворачивались в запястьях, слабели в локтях и выгибались так, что Борис Федорович напоминал птицу, только рвущуюся не в небо, а в землю. «Надо довезти… Надо!» — и, вымуштрованная в течение всей жизни этим заклинанием, натура Бориса Федоровича не остывала: он не падал, не бросал сделанную как будто из свинцовых плит тачку — толкал ее и дотолкал до места. Только не вывалил: обессиленный, лег под грушей.