И хор запел любимую песню Севы и его отца:

Севе почти наяву виделась пыльная дорога вдоль реки, за которой та же необозримая степь и багровеет уже наполовину отрезанное краем земли усталое солнце. Солдаты в выбелевших гимнастерках спешат, снимая на ходу каски, напиться из реки, но вода в чужой нерусской реке мутная и желтая.

пел Сева, прямо-таки ощущая на своих плечах жесткую и раскаленную ткань гимнастерки.

Сева не видел, как проходившая вдоль переднего ряда Мария Сергеевна остановилась перед мальчиком из шестого «Б», за которым скрывался Сева, и как движением руки она приказала тому мальчику отступить в сторону…

Сева тогда только опомнился, когда увидел черную кружевную шаль на плечах Марии Сергеевны и ее лицо, тоже как будто кружевное — в частой сетке морщин.

— Вот он! — торжествующе воскликнула учительница пения. Игорь Сергеевич прервал игру, хор смолк еще раньше.

— Выйди, мальчик, выйди сюда, — позвала Мария Сергеевна, приглашая Севу движением руки к роялю. — Это он фальшивил, — сообщила учительница руководителю хора.

Весь хор смотрел на Севу, выступившего из второго ряда.

— Как твоя фамилия? — спокойно спросил Игорь Сергеевич.

Сева назвался. Трясущимися пальцами Игорь Сергеевич прошелся по своему плохо выбритому подбородку, помотал головой.

— Ты вот что должен запомнить, Сева Федотов, — сказал Игорь Сергеевич, вскинув голову и нацелив взгляд куда-то в потолок. — У тебя неважный голос и нет музыкального слуха. Но, наверное, у тебя есть какие-то другие способности. Самое главное, у тебя есть глаза, есть руки, и ты обязательно станешь хорошим, полезным для жизни человеком. Ты не огорчайся, Сева Федотов. Поищи себя в каком-то другом роде… Конечно, это трудное дело. Но ты ищи… Ради этого, в общем-то, и стоит жить — чтобы найти себя. Ты понял, о чем я говорю, Сева Федотов?

Ларек, в котором продавали мороженое, был закрыт. У Севы не было денег, но все равно он расстроился, не увидев за стеклом палатки продавщицу. А от вида втоптанных в грязь щепочек у Севы защипало переносицу, и он чуть не расплакался.

Неся портфель сзади, так, что он бил по щиколоткам, Сева побрел к Галиному дому. Пальто на нем было расстегнуто, скрутившиеся в пики концы галстука торчали в разные стороны. Сева нарочно не застегивал пальто — ему думалось, что именно таким вот — грустным и одиноким должна увидеть его Киричева. И Севе так хотелось, чтобы Киричева поскорее вернулась с репетиции, чтобы посмотрела на него вытаращенными глазами и воскликнула бы огорченно! «Ты, Севка, уж совсем!.. Простудиться, что ли, хочешь?»

Во дворе Галиного дома было по-осеннему грязно, Сева пробрался к деревянной беседке, сел на исписанную мелом скамью и стал смотреть на Галины окна. Занавески на них были задернуты, и не заметно было за ними никакого движения. Тогда Сева стал наблюдать за ватагой мальчишек, собравшихся возле кучи щебня. Выбирая из кучи осколки помельче, мальчишки бросали их через забор. За этим сколоченным из серых обветшалых досок забором виден был тоже серый, некрашеный треугольник фронтона и крытый проржавелой жестью скат крыши. Молодая липа уже почти вдвое переросла старый домишко, неизвестно почему уцелевший среди девятиэтажних панельных коробок. За забором не видно было привязанную во дворе собаку, зато захлебывающийся осипший ее лай звенел непрерывно. Лай напоминал звук надтреснутого колокола, в который заполошно бьют тревогу.

Сева не выдержал. Он встал и пошел на этот срывающийся звук. Он вышел к калитке в заборе, встал к ней спиной и, сжимая кулаки, крикнул раскрасневшимся от азарта мальчишкам:

— Идите отсюда!

Должно быть, забава уже наскучила его сверстникам. Они не стали бить маленького Севу Федотова, скуластое и веснушчатое лицо которого было почти голубым от страха и ненависти. Мальчишки отступили.

Ворота были распахнуты и подперты колышками. Возле одной из створок сидел на корточках старик. С интересом оглядывал он приближавшегося Сергея, главным образом его пеструю, в значках и нашивках стройотрядовскую куртку. И продолжал развязывать узел на толстой веревке: сдавливал его ладонями, точно грецкий орех, мял, терпеливо растаскивал пальцами.

Сергей вежливо поздоровался и спросил у старика, не конюх ли он. Тот отложил веревку и потянулся в карман за папиросами.

— Пожалуйста, городских! — предложил Сергей и щелкнул по донышку сигаретной коробки, чтобы выдвинулись фильтры. Старик помотал головой и недобро помянул заграничный табак, в котором одна химия. Постеснявшись закурить, Сергей спрятал сигареты и стал объяснять, что ему нужна лошадь и телега — за молоком ехать.

— Не дам, — буркнул старик и снова взялся за веревку. Сергей заволновался, вытащил накладные на молоко, они зашуршали на ветерке, но конюх твердил свое:

— Не дам лошадь!

— Вы не имеете права, — убеждал Сергей. — Нам же выписали молоко, На себе, что ли, таскать тридцать литров? Председатель распорядился, чтобы на лошади!

Сергея выбрали завхозом перед самым отъездом на стройку. Он изо всех сил отбивался, пока не обозвали его белоручкой и индивидуалистом. И вот, как только приехали в село, он должен был идти в правление, чтобы договориться насчет питания. Председатель, мрачноватого вида толстяк в мятом костюме и запыленной велюровой шляпе, все время был занят. Полдня проторчал Сергей в правлении, пока все уладил. Подписывая накладные, председатель выставил условие: возить молоко не только для своего отряда, но и для девчат из пединститута.

Узел наконец поддался. Старик откинул веревку и взялся за следующую — их целый ворох лежал у его ног.

— Может, мне за бутылочкой сгонять? — намекнул Сергей.

— Да на кой она мне, твоя бутылка! — Конюх сердито выплюнул папиросу. — Лошади весь день работали, ты это можешь понять?.. Знаю я вас, пестроту городскую, только бы порезвиться! А тут — кони… Это же тебе не мотоцикл.

Все же старик поднялся и пошел в конюшню. Он привел Сергея в дальний угол, где между дощатыми перегородками стояла приземистая, очень широкая, как бы вздувшаяся лошадь и что-то перетирала зубами.

— Пожалуй, дам тебе Кралю, — сказал старик. — Она у меня самая понятливая.

Лошадь, взметнув голову, глянула на людей выпуклым глазом, который в полутьме сверкнул тревожно, как у девушки, услышавшей свое имя в разговоре мужчин.

На свету Краля оказалась невзрачной, плохо вычищенной кобылой с запутавшимися в гриве и в хвосте репьями. Ее шерсть была серой и рыхлой, как старый валенок. Но Сергея поразило другое: Краля оказалась живой, подвижной. Она вся потихоньку шевелилась: дышала, переступала расплющенными копытами, прядала ушами, помахивала хвостом. От нее исходил сильный, острый запах.

Старик накинул на шею Крали хомут, подвел задом к телеге и, привычно поругиваясь, хотя лошадь была рабски покорна, стал запрягать.

Высокими старыми березами была отмечена окраина села. К конюшне примыкал загон, окруженный изгородью из березовых жердей, а дальше простирался луг, шишковатый, испорченный кротами. Там, за лугом, садилось солнце, приближаясь к полоске далекого леса, день кончался в необъятной тишине. На вытоптанной земле шевелились длинные тени конюха и лошади, потом разделились: старик побрел на свое место у ворот. А Сергей уселся на край телеги вполоборота к лошади, взял в руки вожжи. И вдруг почувствовал, что так уже было с ним. Точно так же он садился на край телеги, брал твердые ремни. И просторные березы на окраине были, и солнце садилось… Это чувство узнавания еще больше усилилось, когда посмотрел он на старика конюха, на его выцветший картуз и глубокие, зоркие из-под козырька глаза. Только никогда прежде не видел он этого старика. Да и в селе по-настоящему был впервые. Может, во сне все это снилось? Но почему?..