— Знаешь, о чем я думаю? — спросила Люба. — Я все стараюсь представить себе, какой он, тот парень. Ах, вот бы с кем познакомиться!..

— Да такой же!.. Ну, разве что курносый. Или в веснушках… А все равно ему лет двадцать — как и мне… Я вполне мог быть на его месте, если бы в летное училище поступил.

— А что же ты не поступил?

— Инженером быть интереснее.

— Нет, — твердо сказала Люба. — Летчиком интереснее. Вот летают они там… между Вегой и Арктуром! А если кто-то не успеет вовремя нажать какую нужно педаль — и привет!.. Можешь ты почувствовать, что это значит?.. А еще интереснее космонавтом. Космонавты всю Землю сразу видят!

— Всю не видят, Земля ведь — шар. В лучшем случае половину…

— Вот до чего не люблю отличников! — раздраженно воскликнула Люба. — Все-то вы знаете!

— Да клянусь тебе, я не отличник, — старался заверить ее Сергей. — Между прочим, если хочешь знать, инженеры тоже летают в космос.

— Ты-то не полетишь, — уверенно сказала Люба.

— Да?.. Почему же, интересно?

— А потому… Ты — нерешительный.

— Ну, знаешь ли! — Сергей резко повернулся и свирепо посмотрел на девушку. Она, торжествуя, улыбалась; глаза блестели под коротенькими дужками бровей.

— Вот и не испугал, не испугал! — дразнила она.

Сергей бросил вожжи, неловко обхватил девушку — как медведь колоду — и попытался губами достать Любины губы. Она забилась в объятиях, вывернулась и упала назад, на днище телеги.

— Ты рукам волю не давай! — сердито крикнула она. — Нахал какой!.. Приставала!

— Зато не будешь говорить, что я нерешительный.

— Вот и буду. Что захочу, то и буду говорить. А ты не лезь, куда не просят. А то и схлопотать можешь!

Сергей взялся за вожжи, дернул.

— Поехали, Краля, зря ты остановилась! — И проворчал: — Навязал господь пассажирку!

— Смотрите, какой набожный, — обиделась Люба. — Никто не навязывался, сам приехал.

Повозившись немного, она опять уселась рядом с Сергеем. Скосив глаза, он заметил плохо скрытую улыбку. На ее лице можно было прочесть, что вообще-то Люба довольна тем, как развиваются события.

Но впереди уже показалась тускловатая строчка окон коровника и одиноко сиявший на отдаленном от здания столбе фонарь.

В коровнике было тепло, пахуче, сумеречно. Голые лампочки, висевшие на параллельных проводах под потолком, светили скупо, но эта скупость не раздражала — может быть, потому, что стены и бревенчатые перекрытия над головой были чисто выбелены известью, а на доярках белели халаты. Коровы стояли в два ряда, разделенные проходом и узкой канавкой, в которой были утоплены цепь и скребки транспортера. Костистые емкие телеса коров были неподвижны, зато вразнобой раскачивались грязноватые хвосты. Коров доили почему-то вручную, хотя там и сям бросались в глаза стальные цилиндры и резиновые трубки доильных аппаратов. Каждая из доярок сидела на маленькой скамеечке, забравшись почти под корову; из сосков, похожих на распаренные толстые пальцы, дзыкали, прошивая пену в ведре, струи молока. Женщины беседовали с коровами — ворчливо или добродушно, совсем по-семейному, и разговоры у них выходили долгими, связными, хотя коровы были невозмутимы, лишь позванивали цепями, которыми были привязаны. Над каждым стойлом на куске фанеры было записано мелом имя, возраст, вес и какие-то непонятные Сергею цифры. Клички у коров были нежные: Зорька, Марта, Звездочка…

Люба, которой Сергей поручил разыскать заведующую фермой, вернулась вместе с пожилой женщиной в белом халате и грубых кирзовых сапогах. Звали заведующую Марией Федоровной. Она была такого же, как и Люба, малого роста, такая же темноглазая, курносая, шустрая. До того обе оказались похожи, что Сергей подумал, уж не мать ли она Любина.

С полным ведром молока подошла смуглолицая, похожая на казашку немолодая доярка.

— Тимофеевна, вон в те две фляги сливай, — распорядилась заведующая фермой. — В одну тридцать, в другую двадцать. Это для студентов. Они каждый вечер теперь будут приезжать.

— Надо тридцать — сделаем. Надо двадцать — тоже сделаем! — Лунообразное лицо доярки сияло добродушием. Откровенно оглядев Сергея и Любу, она прибавила: — Пейте, детки, молоко, будете здоровы! — И басовито захохотала.

Когда фляги были наполнены и Сергей собрался отнести их к телеге, снова явилась Мария Федоровна. Она принесла две пол-литровые банки, на стенках которых мелким жемчугом блестели капли воды. Подозвала одну из доярок — на этот раз молодую — и распорядилась:

— Анюта, налей-ка молодым парного!

Рослая, краснощекая Анюта наполнила банки и продолжала с любопытством смотреть на гостей. «Наверное, вправду подумала, что мы муж и жена», — решил Сергей, но эта мысль вовсе не смутила его, как не смущал откровенный, но доброжелательный интерес в глазах колхозницы. Ее спокойное лицо вызывало ощущение женской состоятельности и житейской прочности.

Сергей принял из рук Анюты теплую, как живое тело, банку и стал пить. Молоко было слегка солоноватым и густым, обволакивало рот и горло. Сергей пил, отрывал губы от банки, чтобы лучше почувствовать вкус молока, снова пил. И опять волнующее чувство припоминания, узнавания возникло в нем. Когда он, коренной горожанин, мог пить такое молоко? Но было это, было — все его существо узнавало и радовалось.

— Ну, гости дорогие, напились? — ласково спросила Мария Федоровна.

— Спасибо, вот так! — Сергей провел пальцем по горлу.

— А у нас вчера Лысуха отелилась. Хотите на телочку посмотреть?

И повела гостей в конец коровника. В маленьком, как детская кровать, загончике лежал на сене черный теленок. Величиной с собаку. Он поднял продолговатую голову. Лоб теленка был круглым, как мяч, но там, где прорастут со временем рога, шерсть курчавилась, как на каракулевой шкурке. Маленькое белое пятнышко светилось на лбу — словно невесть откуда упал солнечный зайчик.

— Ноченька, Ноченька, — позвала Мария Федоровна.

Теленок подобрал под себя складные палочки-ноги, попытался встать. Сгорбился, приподнялся — и повалился на сено.

— Ах ты, лапочка! Ах ты, радость моя! — Люба наклонилась над телочкой, стиснула ладонями ее голову и поцеловала прямо в розовый нос. В выпуклых чистых глазах Ночки был испуг. Она слабо мотала головой, стараясь освободиться.

Сергей протянул руку и потрогал теплую спину. Ощутил твердые бугорки позвонков.

— Отец у нее совсем черный, а мать палевая, с белым пятном на лбу, — рассказывала Мария Федоровна. — Вот и родилась Ночка черная, со звездой. Ночью я ее и принимала…

На решетке лежали грубые, в темных трещинках и морщинах руки заведующей фермой, и рядом с ними молодые и чистые руки Любы. А в ее остановившихся, расширенных глазах была зависть.

Не скоро отошли от ясель. Люба никак не могла оторваться — все тянулась руками к юной жизни, ласкала взглядом, непроизвольно выпячивала губы для поцелуя. И Сергей вдруг совершенно ясно увидел, что Люба — женщина! Ее резиновые скрипучие сапоги, ее озорство и легкомыслие, ее студенчество — все это было временное. Главное же было то, что так неожиданно и явственно выразилось на ее простеньком лице, — материнская страсть!

Сергею вдруг представилось, как много жило и соединялось людей ради того, чтобы была на свете вот эта девушка в резиновых сапогах. И в будущем от нее пойдут — непременно должны пойти — другие, для других времен жизни.

…— И завтра вы вместе приедете? — спросила Мария Федоровна.

Люба, не отводя взгляда от ясель и телочки, утвердительно кивнула.

Оттого что она так просто и так уверенно ответила за двоих, Сергей смутился, покраснел и быстро пошел к выходу.

Краля стояла потупившись, но, заслышав шаги, вскинула голову.

— Кралечка, хорошая, мудрая! — Сергей осторожно теребил гриву и вглядывался в блестящие глаза лошади. — Ведь ты же знаешь, отчего бывает, что жизнь кажется такой радостно знакомой?.. Что же скрываешь! Или это невыразимая тайна?.. А я вот понял, слышишь, Краля, я все понял!.. У меня когда-нибудь будет сын. И произойдет то же самое: будет ночь, звезды. Девушка будет рядом с ним… И он тоже должен будет понять: потому его радость так волнующе знакома, что это я, когда был молодым, был потрясающе счастлив!.. Что же ты молчишь, разве не так? Так, Краля, так!