И вот после обеда, не теряя даром ни минуты, он взялся за работу. Нашел тюбик с зеленой краской, выдавил ее на кисть и провел на картине длинную полосу. Будущее море отделилось от будущего неба… Но дальше дело пошло хуже. Он так явственно видел это неспокойное море, волны с острыми кромками и кружево пены… А кисть не слушалась! Волны, которые он пытался изобразить, сливались друг с другом, и на картине вместо моря получалось противное зеленое месиво!

В эту минуту отчаяния дверь вдруг затряслась от нетерпеливых толчков. Голос матери потребовал.

— А ну-ка отопри сейчас же!

Путей к спасению не было!.. Вот если бы он успел закончить картину — ее прекрасный вид, может быть, охладил бы материнский гнев. Однако вместо картины была пока только стенка от фанерного ящика, наполовину закрашенная зеленой краской…

Не отводя взгляда от этой полузеленой картины, мать вцепилась в Ленькино ухо.

— Где ты взял краски, разбойник?

Она так дергала за ухо, что в нем даже хрустнуло, а голова Леньки беспомощно закачалась. Бочки, стены, красное от злости лицо матери — все кувыркалось у мальчишки в глазах. Он даже не мог сориентироваться, где стена, отделявшая соседскую половину сарая, и, наугад махнув рукой, прошептал:

— Там… у Кости.

…Выслушав доклад, отец встал из-за стола. Он показался Леньке огромным: налитые плечи, тяжелые руки с толстенными пальцами, широкий под рубахой живот, на котором внатяжку был застегнут блестящей пряжкой ремень, расставленные ноги в полуботинках на толстой подошве. Руки отца сошлись на пряжке, чуть-чуть сдавили ремень — и пряжка расстегнулась, а ремень змеей прошуршал вокруг отцова туловища.

— Ну, подойди ко мне, ворюга! — сказал тихо отец. Лицо его было серым. Взглянув на отца, мальчишка не увидел глаз — они словно растворились в асфальтовой тверди отцова лица. Нет, плакать бесполезно!.. Ленька послушно приблизился.

— Спускай штаны!

Ленька стянул до колен сатиновые шаровары вместе с трусами и согнулся, будто отвешивая поясной поклон родителю. Тот наложил ему на затылок тяжелую руку, еще ниже пригнул голову — и она оказалась зажатой между ногами отца.

Пока не просвистел в воздухе сложенный пополам ремень, пока не полоснуло по беззащитной коже огнем, Ленька успел подумать: «Пусть порет. Уж как-нибудь… Но что же со мной Костька завтра сделает?.. Ведь только на море ушло два тюбика!..» А потом думать стало невозможно. Ремень просвистел, и огонь ожег…

— Молчишь, сукин сын! Значит, не больно!.. Так вот тебе за картину!.. Вот тебе за краски!.. Вот тебе за воровство!..

До ломоты в скулах стиснул Ленька челюсти и только крутил головой, зажатой между несокрушимыми, как телеграфные столбы, ногами отца.

Но вдруг удары прекратились.

— Почему не орешь? — испуганно спросил отец.

…Ночь, казалось, никогда не кончится. Каким-то чудом Костя пробрался в комнату, где спал Ленька. Он сидел на краю кровати и, грозно выпячивая нижнюю челюсть, требовал: «Верни мне два тюбика! Не вернешь — башку оторву!..» А кровать почему-то стояла у самой воды — море начиналось прямо от ее ножек, и убегали к горизонту крутые зеленые волны с белыми гребешками. Рассекая их, летел узкий крейсер, и бился на его мачте краснозвездный флаг… И мать то и дело всхлипывала за тонкой перегородкой, и сердито погромыхивал приглушенный басок отца. Ленька сбрасывал одеяло, отрывал голову от подушки. Тогда Костя исчезал, пропадали и море и крейсер… Только мать все хлюпала и сморкалась за перегородкой, и слышно было, как чиркал спичкой, прикуривая папиросу, отец…

И вдруг голос матери совсем близко, рядом, над ухом, такой ласковый, теплый:

— Вставай, сынулька, просыпайся, родненький! Мне ведь в магазин надо бежать.

Ленька открыл глаза — в комнате было совсем светло, пятна солнечного света колебались на занавесках. Привычно нашарив ногами сандалеты, Ленька рванулся было к двери… и остановился.

— Мам, Костька во дворе? — спросил он.

— Да вроде не видела. Уж ему бы пора на работу уйти…

Леньку точно ветром сдуло. Однако когда он, облегчившись, вышел из деревянной будки уборной, волна страха захлестнула его. Костя сидел на своем крыльце. Он курил папиросу. Левый глаз Кости щурился от дыма, правый в упор смотрел на Леньку.

— Ага, попался, гангстер! — не то зло, не то весело проговорил Костя. Мальчишка отпрянул назад и спрятался в уборной.

— Эй, сосед, не задохнись там, — кричал Костя. Кажется, все-таки голос у него был веселым.

— Выходи, Ленька, не трону я тебя… Слышишь, даю честное слово!

Медленно отворилась фанерная дверь. Ленька отошел на пару шагов и остановился, исподлобья следя за соседом. Костя сидел на крыльце и скалил широкие белые зубы.

— Ну, вперед, не трусь… Иди сюда, потолкуем.

Ленька бочком подошел и остановился не возле соседского крыльца, а поближе к своей веранде.

— Так… Вчера ты от батьки получил горячего, так что про твои подвиги вспоминать не будем. Ты мне вот что скажи: если бы тебе не помешали, что бы ты изобразил на той фанере?.. Да не бойся, я же не следователь! Мне просто интересно: был у тебя какой-нибудь план — или ты так, лишь бы помазать?

— Я море хотел, — пробубнил мальчишка. — И крейсер…

— И не получилось?

— Не получилось, — со вздохом признался Ленька.

— Ну, ладно, это бывает. Не расстраивайся, у меня вот тоже кое-что не выходит…

— Надька Зуева? — спросил Ленька.

— При чем тут Надька, — нахмурился Костя. — Надька — это Надька, фигура, так сказать, конкретная. А мне нужен образ… Эх, да о чем мы говорим! — Костя замолчал, сосредоточенно докуривая папиросу. Ленька переминался с ноги на ногу, не зная, как ему быть: убежать домой или еще постоять. Костя серьезным острым взглядом посмотрел ему в глаза.

— Ты ревел вчера, когда отец тебя драл?

— Не-а…

— Все время молчал?

— Угу… Они после с мамкой всю ночь шушукались.

— Вот видишь! А говоришь — Надька Зуева… Просто кукла красивая. Она же никогда не сможет понять, что это такое — не плакать, если тебя бьют!

Лишний голос

За одной партой с Галей Киричевой сидит круглощекий Юрка Терехин. Очень удобное место: парта недалеко от двери. Можно первым, как только прозвенит звонок, выбегать в коридор на перемену.

А Севе Федотову, прозванному за малый рост Шпингалетом, достался в соседи хамоватый второгодник Борисов. Сева много раз предлагал Терехину поменяться местами. И что только не обещал румяному отличнику за обмен: и лучшие марки из своей коллекции, и авторучку с золотым пером, и даже самое дорогое — колонковые кисти. Но Терехин, выпячивая мокрые губы, повторял одно и то же: «Вот невидаль! Все, что захочу, мне мамка сразу покупает».

Парта, за которой сидят Сева и верзила Борисов, в среднем ряду. Сева часто косит взгляд вправо и видит наклоненное над тетрадкой лицо Гали Киричевой: ее розовое ушко, крутую щеку, короткий, похожий на седло, носик и кончик языка, то и дело пробегающий по верхней губе. Беличьего цвета косы Киричевой топорщатся в разные стороны и едва достают до плеч. А над лбом свисают выбившиеся пряди. Привычным взмахом руки Киричева заводит волосы за ухо, чтобы не мешали смотреть на классную доску и переписывать в тетрадь условие задачи.

Учительница математики Евгения Семеновна вызывает Федотова решать задачу на доске. Сева, побледнев от волнения, с ярко проступившими по лицу конопушками, выскакивает из-за парты и идет к доске, видя только ее, просторную, коричневую, пропитанную меловой белизной — как бы заиндевелую. Задачи по алгебре легко даются Севе. Он старается записать первую строку решения повыше — поднимается на цыпочки. Мел постукивает по линолеуму, словно птичий клюв, и белые крупинки осыпаются на желобок, прибитый снизу к доске. Торопясь, Сева делает ошибку, тут же стирает тряпкой — на доске остается влажное пятно. Писать по мокрому еще приятнее, цифры получаются особенно отчетливыми.