— Костьки тоже нет? — крякнув, спросил он.

— Как же, будет он сидеть на месте. Сарай разделал — и айда гулять. Я днем вышла во двор половики трясти, гляжу, он крышу пилит. Коська, говорю, что ж ты, ирод, делаешь? А он мне… — мать беззвучно рассмеялась, заколыхавшись грузным телом.

— Ну, и чего? — Старший Титов рассматривал выдернутый волос.

— Говорит, революцию делаю. Кадки, стулья, какие были, ящики — все стащил на помойку.

— Вишь ты, не успел отца схоронить, уже хозяином себя почувствовал, — иронически заметил Титов. — Право, чокнутый…

— Вот и я говорю, — продолжала его жена, — взрослый уж парень, жениться самый раз, а он все чудит. Дом-то, гляди, развалится, сарай совсем порушился, а его, обормота, нет, чтобы ремонт произвесть. Тетя Даша всей улице задолжала, кормит его, выряжает, а у него в двадцать лет даже специальности путной нету. Вот чего это он в театре околачивается?.. В артисты, что ль, метит?

— Безотцовщина, — определил Титов.

— И то правда! Был бы Петр Степаныч живой, так он бы Коську урезонил. Положительный был человек!

— Похоже, в этом году нас не снесут. Зима подойдет, тогда как? — задумчиво говорил Ленькин отец. — Окно надо будет на место вставить, это же из их кухни рама. Дыру, конечно, он поленится заделать. Значит за зиму снега полный сарай. А весной вся вода к нам в погреб, так? — Он вопросительно взглянул на жену. Та сладко зевнула и передернула плечами. Отец ответил сам себе:

— Выходит, так…

Сараи и забор, окружавший общий с соседями двор, уже теряли отчетливость, растворяясь в сумерках. Зато ярче засияли на клумбе звездочки табака, и в остывающем вечернем воздухе ощутимее стал нежный цветочный аромат. Никто из соседей не появлялся.

Первым встал отец. Потянулся и с сожалением сказал:

— Ладно, пошли ужинать!

…Ленька прибежал с улицы узнать, который час, но будильник, стоявший в спальне на подоконнике, не тикал. Мальчишка тряхнул накаленные солнцем часы, покрутил ушастый винт для завода. Будильник не оживал.

Вернется вечером отец с работы, взглянет, а на циферблате будильника все еще полдень. И тогда скажет он: «Сам собой будильник не мог сломаться, это ежу ясно. Ты, Ленька, испортил часы!.. Да еще врешь нахально мне в глаза!» Выдернет из брюк ремень с блестящей пряжкой и прикажет подойти. А куда денешься!.. Если уж отец взялся за ремень — никакими слезами его не разжалобишь…

В сарае у Леньки были припрятаны собственные инструменты. Отвертку он нашел по дороге из школы. Пришлось изрядно попотеть, пока отдирал ржавчину кусочком красного кирпича, зато отвертка стала как новая… История с плоскогубцами была похуже. Вспоминая эту историю, Ленька испытывал не изжитый до конца страх. Дело в том, что плоскогубцы он стащил у отца…

Уже были разложены на газете открученные винты, уже, звякнув, легла туда же задняя стенка будильника, когда Ленька услышал из-за стены громкую песню:

Это ликующий голос Кости доносился с соседской половины сарая.

Ленька подкрался к стене и прильнул щекой к занозистым доскам. Сквозь щель увидел, как Костя, мотая головой и щелкая пальцами, плясал в потоке света, сквозившего из окна в крыше. Волосы-стружки падали ему на глаза, на щеки, на плечи. Выпачканная красками рубаха пузырилась. Джинсы вот-вот могли треснуть по швам, потому что Костя прыгал, как козел, высоко вскидывая ноги.

Но еще удивительнее, было то, вокруг чего выплясывал сосед. Посредине сарая стоял сколоченный из толстых реек треножник, к которому был прикреплен большой кусок картона. А на нем нарисована картина…

Такую картину Костя не мог украсть где-нибудь или купить, потому что на ней были нарисованы белые дома-пятиэтажки с окнами без ставней, точь-в-точь такие, какие уже поднялись на другой стороне Сиреневой улицы. Эти домины громоздились на всем пространстве картона, а перед ними был нарисован обнесенный голубым забором сад. Полные спелых яблок ветки тянулись через забор. За вершинами яблонь виднелась красная черепичная крыша. А в заборе была плотно пригнанная к косяку калитка и возле нее — тоненькая девушка в фиолетовом платье. У Надьки Зуевой такое — она в нем на танцы бегает. И калитка как у Зуевых. И забор, и яблони, и черепичная крыша… Только Надька Зуева — жадина и толстуха!..

Ясно, что Костя сам нарисовал все это, потому что перед треногой лежал ящик с тюбиками, а на табуретке — кисточки… Красивая была картина. Совсем как настоящая. К ней бы золоченую раму — и можно вешать на стену в доме. Только зачем он Надьку нарисовал!..

…Струйка воды из умывальника, прибитого к стойке веранды, гремела о жестяную раковину. Ленька тер одну ладонь о другую, не решаясь плеснуть холодной воды на лицо, и наблюдал за матерью, которая украшала двор выстиранным бельем. Она поднимала из тазика то полотенце, то отцову рубаху, то Ленькину майку, встряхивала, зажигая вокруг недолгую радугу, и прикрепляла к веревке большими деревянными прищепками. Веревки, отягченные разноцветным бельем, напоминали гирлянды из флагов, с которыми выходят на парад военные корабли.

— Мать-то чуть свет поднялась, чтобы все постирать, — сказала тетя Даша скрипучим, как у Бабы Яги, голосом. — А тебя нет за водой к колонке сбегать. Стоит и льет, паршивец!

Она сидела на своем крыльце и по-кошачьи жмурилась, поставив утреннему солнышку лицо. Ленты голубого дыма вырастали из кончика ее папиросы, отрывались и, колеблясь, плыли в темный проем раскрытой двери.

— Теть Даш, он у нас больной нынче, — подала голос мать.

— Да ну… Вот уж незаметно.

— Отец вчера ввалил ему за будильник, — сказала мать, заправляя под косынку выбившиеся кудряшки. — Да, видно, спьяну малость перестарался. Болят рубцы, сынок?

— Еще как! — угрюмо отозвался Ленька.

— Это ничего! — оживилась соседка. — Это даже хорошо, дольше помнить будет. Их только так и воспитывать. Я вот своего жалела, жалела, а вырос, дубина, и мне никакого житья не стало… Ты посмотри, Тоня, что он, паразит, в сарае устроил! А ведь ему не скажи, рычит, прямо, как тигр. Ну он у меня дорычится!.. Я вот в милицию пойду. Пусть люди осудят, а я все равно пойду. Потому куда же деваться, если он мать родную не признает!

Ленька сложил ладони лодочкой, подставил под кран и уже собирался намочить лицо, когда во дворе появился Костя. Он вышел из сарая. Все в той же заляпанной красками рубахе и драных джинсах, всклокоченный.

— С утра пораньше завела пластинку? — спросил, прислонясь к косяку.

— Тоня, слышишь, как с матерью разговаривает?.. Вот так нас родные детки благодарят!.. Сегодня же чтобы починил крышу и все вещи вернул на место! Не то я в милицию пойду — вот, при людях обещаю.

— Мать, побереги нервы, еще пригодятся!.. Какие вещи — одна рухлядь! И крышу латать бесполезно, все равно осенью всех нас отсюда вытряхнут… Ты бы лучше насчет завтрака посуетилась, есть хочу до смерти!

— Ага, есть хочешь!.. А заработал на еду-то, сынок? Вспомни-ка, что ты мне в получку принес?.. Десятку дал, а ты, мать, корми его, одевай, крутись как хочешь.

— Опять за свое! — с горечью воскликнул Костя. — Я же говорил — краски надо было купить.

— Краски, маски… Вот и ешь их, свои краски. Тоже мне, художник выискался, от слова «худо». Скажи, на черта ты в театр устроился? Чтобы шестьдесят рублей получать?.. Да у меня пенсия больше, а ты здоровый как бык! Вон сосед на заводе работает, по три сотни в месяц выводят ему. И ты мог бы!..

— Мне и в театре неплохо, — упрямо сказал Костя.

Ленькина мать с пустым тазиком взошла на веранду.

— Сынок, а ты чего уши навострил? Живо умывайся и завтракать!

Когда она скрылась в доме, Ленька почувствовал себя не совсем уверенно. Если и тетя Даша исчезнет, останутся они один на один с Костькой… Мальчишка торопливо стал намыливать щеки и вдруг совсем рядом услышал веселый голос Кости: