У Вали была толстая светлая коса; она так укладывала ее на затылке, что издали казалось, будто на голове задорно сидела сдвинутая шапка. Она носила бусы из мелких серебристых шариков и голубые стеклянные сережки — под цвет глаз. Одевалась она просто: обычно на ней было ситцевое платье с коротким рукавом или светлая трикотажная кофточка. И все же мы, мальчишки, считали Валю первой красавицей и гордились, что она водит трамвай по нашей улице.

От вокзала до базара и обратно у двери Валиной кабины торчали, сменяя друг друга, ухажеры, стараясь рассмешить Валю разными шуточками. Она же только неприступно хмурила темные брови. Трамвай катился вдоль цветущих посадок, но почему-то никому из парней не приходило в голову подарить Вале хотя бы веточку сирени.

Федун Мочкин пытался закрутить с Валей любовь. В плечах он еще был по-мальчишески узковат, но уже вытянулся в мужской рост; над верхней губой Федуна уже пробились редкие волоски, а лоб и впалые щеки были красноватыми от прыщей — точно лицо надраили теркой. Мы старались ему не попадаться на глаза. Никогда не пройдет мимо: остановит, заставит вывернуть карманы штанов. Если окажется рубль, который мать дала на кино, заберет себе. Если ничего не найдет, так сам даст щелбана по макушке. У него ловко выходило: зацепит средний палец большим и, взмахнув кистью, посадит щелчок так больно, точно камнем стукнет.

Один раз, когда я ехал с билетом в переднем вагоне, видел, как Мочкину досталось от Вали. Просунув голову в щель между дверью и косяком, он, должно быть, старался рассмешить Валю. А мне было смешно смотреть на его ерзающий зад и пританцовывающие длинные ноги в узких брючках и ботинках на толстенных подошвах.

На остановке у павильона «Пиво — воды» Федун вдруг отпрянул назад, точно ему в лицо брызнули кипятком. Дверь распахнулась, показалась Валя, вставшая со своего стула-вертушки.

— Покажи-ка свой билет, жених! — потребовала она. — Зайцем ездишь, а туда же, про любовь! Катись отсюда, пока я тебя в милицию не сдала!..

С нами Валя тоже не очень любезничала. Но зато когда показывался ее трамвай, мы, подбрасывая кепки, кричали, оглушая друг друга: «Валя, приветик!» — она улыбалась и махала в ответ узкой кистью руки.

…Взбежал на пригорок и понесся навстречу мне Валин трамвай. Между синеватых рельсов торчала полынь; она была закапана мазутом и обхлестана; шпалы лежали вкривь и вкось, рыжие, гнилые. Мотались и подпрыгивали сцепленные вагоны. Валя из-за стекла зорко всматривалась в путь. Руки раскинуты: в левой скорость, в правой — тормоз. А за спиной два вагона, набитых мешками, авоськами, кошелками и едущими с базара людьми.

Я держал букет высоко над головой, как флаг.

— Ладно, так и быть, прокачу, — сказала Валя, когда трамвай остановился. — Только до «Салюта», дальше диспетчерская — меня ругать будут.

До кинотеатра «Салют» было всего две остановки.

Она взяла мой букет и спрятала лицо в сирень, В тот день я впервые заметил, как меняются глаза у женщин, когда им дарят цветы. Валя вскинула голову — ее лицо точно омылось. Прижав сирень к груди, улыбнулась. Конечно, не мне она улыбалась — что был для нее я, мальчишка-пятиклассник!

Дважды дзинькнул звонок на задней площадке, потом у нас над головой дернулась веревка, и связанный с ней молоточек два раза клюнул чашку звонка. Валя положила цветы перед собой, взялась за рычаги, и мы поехали.

Много лет прошло с тех пор. Но я все еще отчетливо помню, как разлетались из травы между рельсами воробьи, как быстро приближались и словно проявлялись люди, принимая облик белобородого бондаря Ивана Федоровича, долговязого аптекаря Степанова и других знакомых мне жителей нашей улицы.

Впереди показалась следующая остановка, люди на ней подходили ближе к рельсам: нас ждут, мы нужны, мы спешим!

И вдруг из посадок выскочил белоголовый дошколенок в коротких штанцах, грязный, темный, как чертик, и побежал через рельсы, мелькая ногами-соломинками. «Ах паразит ты такой!» — взорвалась Валя, крутанула тормоз, застучала носком по клапану звонка. Карапуз благополучно перебрался на другую сторону, встал там и смотрел на нас вытаращенными, победными глазами. Валя, бледная, погрозила ему кулаком.

— Вот все вы такие! Будто играть больше негде!..

Я обиделся. Я был вдвое старше того шпингалета!

На остановке возле кино Валя еще раз понюхала букет.

— Ну, вылетай!

— Еще прокатишь?

— Приноси сирень — прокачу.

…Наша дружба с Глебом Суровцевым или, попросту, с Суриком, началась после драки. Вернее, с тех пор, как он впервые меня побил.

Сурик учился в нашем классе, но мы долгое время не ладили: я был троечником и, естественно, не жаловал отличников. К тому же Глеб хоть и жил на нашей улице, но на другой ее стороне, за посадками, то есть относился к враждовавшей с нашей стороной партии. Несколько раз я «схлестывался» с этим щуплым черноголовым мальчишкой и всегда первым разбивал ему нос до крови…

Наверное, он, увидев меня в Валиной кабине, заметил и сирень. Не мог же Сурик, этот несчастный зубрила, сам придумать то, что придумал я!.. Короче, однажды рядом с Валей уже ехал Сурик, а на приборной доске лежал точно такой же букет, какие я приносил… Подкараулив соперника после уроков, я отвел за угол и потребовал, чтобы он навеки забыл Валю и не смел приносить ей свои букетики. Сурик, однако, не струсил. Сказал, что даже не подумает… Пришлось еще раз подраться. Сурик бил твердо и точно; от удивления я никак не мог попасть ему в нос, и скоро сам ощутил в ноздрях странную легкость, а во рту — солоноватый привкус крови… Но, выиграв тот бой, он не запретил мне приносить Вале сирень.

…Мягкие светло-зеленые сердечки листьев сирени округлялись и темнели. Все меньше оставалось метелок с бутонами: они превращались в пушистые соцветия. Праздник продолжался, он достиг высшей точки: каждый куст в посадках был объят бесшумным пожаром цветения…

Пока я ждал Валин трамвай, перебрал весь букет, но нашел только одну «пятерку».

В кабине я протянул ладонь с крошечным цветком-звездочкой вагоновожатой:

— Вот, съешь!

— Ой, счастьице нашел! — обрадовалась Валя. Но не взяла «пятерку».

— Ты и должен съесть. Счастье не дарят, нужно искать самой.

Цветочек был горьким. Но горечь недолго держалась во рту — очень уж маленькой была та сиреневая звездочка.

А Валя пела. У нее была такая привычка — напевать во время работы. Как раз хватало одной песни от остановки до остановки. На следующем перегоне пела уже другую песню.

— Валя, хочешь, скажу, какая у меня мечта?

— Ну, скажи, — отозвалась она и посмотрела на меня с любопытством.

— Вот кончу школу и тогда поступлю в военное училище. Только не в морское, а где летчиков учат. Буду на реактивных истребителях летать!

— Вы, мальчишки, все хотите в летчики или в моряки… Как будто других профессий нет!

— Валь, а у тебя есть какая-нибудь мечта?

— Есть…

— Какая?

— Хочу счастьице найти, — сказала она, улыбнувшись.

Тут я решился на главный вопрос.

— Валь, а ты скоро выйдешь замуж?

Ее улыбку словно сдуло встречным ветром.

— Ну, даешь! Кто тебе про это сказал?

— Мы вчера видели, как ты с Коськой Поливановым в кино под ручку ходила!

— Да? — Валя, поджав губы, строго взглянула на меня. — Ну и что?

Приближалась остановка «Кинотеатр «Салют», за которой будет диспетчерская. Времени на колебания не оставалось. Собравшись с духом, я выпалил:

— Ты не выходи за него замуж, Валь! Подумаешь, капитан!.. Уйдет в море — и жди его… А я летчиком стану! У летчиков знаешь какая форма! Подожди меня, Валь, я на тебе обязательно женюсь, честное слово!

Ее губы сжались, она пригнула голову, но все-таки выдержала, не расхохоталась.

…Федун появился в самый разгар боя. Пальба утихла; нас настораживал заинтересованный, но недобрый блеск его глаз. Однако не сразу Федун вмешался в наши военные действия.

Шагах в пяти от ямы, из которой мы расстреливали наступавших «фрицев» (яму постепенно выкопали женщины с нашей улицы, приходившие сюда за землей для цветочных горшков), высился огромный вяз со срезанной ударом молнии верхушкой. Там, желтея разломом, торчала, будто перекладина семафора, толстая ветка. К ней был привязан конец проволоки. Другой конец с закрепленной на нем дощечкой был заброшен в развилку ближнего ясеня.