— На релях! — вновь перепорхнуло с куста на ёлку. — Иди-и-и!

Неупокой уткнулся в тяжёлый ствол сосны, повернулся и прижался к нему спиной. Так меньше оставалось пустого, чёрного пространства сзади. Из-за сосны тоже могла высунуться рука, но... Всё спокойно. Он уже вовсе не понимал, куда забрёл, только по склону угадывал, где река, если его не занесло в один из долгих и извилистых оврагов, впадающих в Пачковку. Случись такое прежде, он сел бы, развёл теплинку и подумал, куда идти. Здесь мысль о костерке казалась дикой. Всё было дико здесь, даже упавшая тишина. Но она казалась благом после голосов... Если бы не бесовка в речке, он давно сидел бы в одной из изб деревни Нави и наставлял крестьян в разумной вере, наглядно отличая её от суеверия. Изгонял бесов из простых душ.

Арсений озирался, пытаясь отыскать хотя бы одно естественное чередование причин и следствий. Не получалось. Лес зажил по искажённым, далёким от природных, законам потустороннего и необъяснимого: из лужи, будто из чёрного окна, ведущего в подземное жилище, внезапно раздавался захлебывающийся стон, по низу долины кто-то уже открыто, не приглушая шагов, отсекал путь Неупокою; вся полоса леса, примыкавшая к реке, наполнялась обильным, словно от целой толпы исходившим шумом и движением; неведомо откуда явившийся свет озарял то отяжелённую росой паутинку, то ежа, в слепом ужасе убегавшего с прижатыми иглами, — наваждение и его лишило спасительного инстинкта. Но вот что удивительно: стоило обессилевшему Неупокою признать бесовскую природу происходившего, к нему вернулась способность если не размышления, то выбора. Он, например, заметил, что если двигаться в направлении загадочного шороха или протяжного мяуканья (так, по рассказам знатоков, плачут русалки), звуки упруго перемещались в сторону, освобождая путь. «На мне же крест!» — впервые нашёл он объяснение, отбросив объяснения естественные и странно утешаясь этим.

Он заскользил, заспотыкался по склону, усыпанному иглами, прямо к реке, так бурно плещущей, как будто в ней взбесилась вся рыба. Вспомнив одно детское заклинание против русалок, уже не замечая его простодушия и даже глуповатости, он произнёс его внятно, твёрдо: «Я тебя крещаю, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» От этих слов души русалок спокойно улетают к Богу.

Социнианин. Антитринитарий. Понаторевший в диалектике последователь нестяжателей и Феодосия Косого. Обличитель «смутотворцев»...

Когда Неупокой вырвался на берег (какие когти или ивовые сучья держали его за рясу?), в душе его, как и на освещённой месяцем реке, стояла какая-то пустая тишина. Он не узнал излучины и омута под противоположным берегом... Из-за поворота показалось несколько русалочьих головок в венках из кувшинок. Обновлённый ужас шатанул Неупокоя в тень старой ивы, так прихотливо облитой лунным светом, что в шевелящихся ветвях её явственно виднелись обнажённые тела. Русалки приближались. Но не успел Арсений собраться с силами для нового заклятия, как убедился, что по реке плывут одни венки — русалки утонули. Венки медленно закружились по омуту, и тогда Неупокой вспомнил, как прошлой осенью трапезовал здесь с крестьянами. В этом же омуте утоплен его предшественник, посельский пристав. Вот уж кто наигрался с водяными девами...

Деревня и брод были выше по течению. Перебраться здесь на правый берег Неупокой не мог. Он выпростал поверх рясы нательный крест и зашагал по урезу воды, не уклоняясь в лес. Идти было неловко, но после пережитого упругие удары веток по лицу были почти приятны. Возле корней они покрылись илом, ноги срывались в воду, зато на высоте лица омытые дождями листья были прохладны и шелковисты.

Арсений радовался, возвращаясь в границы понятного, в дом рассудка, откуда он в греховном помрачении бежал за речной прелестницей. А вскоре он услышал грубоватое, но слаженное пение других прелестниц — на деревенском берегу.

Как раз у брода, на выгоне, обильно залитом луной, уже огладившей, обцеловавшей каждый кустик и ландышевую голову, такие же обласканные, сидели и пели девушки деревни Нави. Пели о простом и печальном, ибо что проще и печальнее откровения женских сердец, которым любовь несёт не столько ожидаемое счастье, сколько страдание! У песни был неожиданный, резкий припев, менявший весь её строй, но только на поверхностный взгляд: так простецкий зелёный мазок на иконе придаёт убедительность лику.

И вспомнились лаймы, литовские лесные девы, подменявшие детей в зыбках на ивовые и соломенные веники, обраставшие плотью. Души народов сообщаются подобно корчагам с медовухой при сливе её с осадка, и что получится в конечном счёте, дурное или весёлое, знает один медовар. Не он ли разделил великие корчаги государств, чтобы в каждой зрел свой мёд?

Пора было перебредать на правый берег и исполнять свой долг. Вовсе не собираясь жестоко преследовать исполнение древних обрядов, Арсений тем не менее хотел воспользоваться праздным состоянием крестьян, чтобы побеседовать о духовном. Он сам только что испытал могущество бесовского мира, существующего то ли во внешнем, то ли во внутреннем нашем, а может, и на их невидимой, тонкой границе — то уже забота диалектики... Но он в сердце принял истину Ермолая-Еразма: «Душа самовластна, заграда ей — вера!» Если не оградить простую душу понятиями добра и света, выработанными за полтора тысячелетия в христианстве, гибелью может обернуться самовластие её. По Сии он знал, что для духовных бесед с крестьянами, даже во сне озабоченными работой, лучшее время — праздник. Их у крестьян в году немного: Пасха да Троица, Покров, Сочельник и Крещение. Тайный — Иванов день...

Чтобы не напугать певуний, Неупокой от брода окликнул их: «Во имя Отца и Сына...» Всё равно их подхватило, как бабочек, и отнесло на середину выгона, к деревне. На берегу осталось рукоделье, издалека похожее на веники. Девушки собирали травы — мяту, зорю, полынь. Завтра они понесут их в церковь, затеплят в них свечку, а дома эту свечку спрячут за божницу. Кто станет умирать, тому её дадут для облегчения и освещения пути.

В празднике Троицы смерть переплеталась с жизнью, как стебли в охапке душистых трав. И не сильна она рядом со счастьем, цветочной почкой дремлющим в начале всякой жизни, хоть и не скажешь заранее, даст она сладкий или горький плод или засохнет не распустившись... Арсений медленно перебрёл реку, давая девушкам убедиться, что он не только человек, но и духовный пастырь их. Первым его узнала дочка Мокрени, воскликнувшая пронзительным голоском:

   — Отец Арсений, батюшко!.. Да как же тебя Бог в эдакий вечер оборонил? В чащобе-то!

   — Что, голубицы. — Неупокой сразу принял наставительный тон, одолевая вовсе не иноческое смятение, — не чаяли в живых меня видеть, чтобы в кончальную субботу языческие песни играть?

   — Оне дозволенные, батюшко!

Дочка Мокрени — звали её как будто Марфой — вела себя бойчее всех, не испытывая робости перед духовным пастырем. Русальи песни и других раззадорили, они не проявляли сегодня обычной для деревенских девушек тугой замкнутости (с внезапным, зверино-любопытным или смешливым выглядыванием из-под ресниц или локотка). Они свободно расселись по своим местам и разобрали духовитые снопики. Увязывали их сплетёнными осоковыми стеблями, сильными и ловкими пальцами подравнивая голубые и розовые звёздочки цветов.

   — Где мужики да парни?

   — Им наши песни слушать соромно, бабы приглядывают за ими, чтобы не соблазнились, — хохотнула всё та же Марфа.

   — А мне?

   — Тебе, батюшко, ничто не соромно, ты всякий грех замолишь.

Арсений не нашёл ответа — такой почудился ему тёмный и сладкий намёк... Не ему одному: девушки засмеялись, отворотившись от луны, скрывая лица рукавами праздничных рубах из домотканой крашенины — у кого рыжевато-красной, выдержанной в осиновой коре, у кого зелёной или лазоревой, проваренной в настоях трав. От стирок непрочная окраска выцветала, но праздничные рубахи надевались редко.