— Покуда Обатура не осадил ни Новгорода, ни Пскова, война, считай, не разгорелась, можно потушить. Ну, спалят полоцкий посад, погромят Великие Луки, последние замки у нас в Лифляндии отнимут... Обидно, но к осени угомонятся. Тогда отправим Великое посольство в Вильно.

Афанасий Фёдорович поуспокоился, уселся возле мутного окошка. В служебных помещениях и стёкла и слюда были поплоше, протирались редко. Неупокой смотрел на его иссохшее, по-весеннему загорелое лицо, замечал, как за прикрытыми веками двигаются глазные яблоки, и думал, что даже в эту отдохновенную минуту у главы Приказа посольских и тайных дел зреет новый умысел против Батория. Может быть, в нём и Неупокою отводится своё, опасное или постыдное, место... Нет! С него довольно.

Пусть Афанасий Фёдорович расплатится за службу.

   — Прости, государь, что докучаю тебе, но, наряжая меня в Литву, ты обещал проведать о детях покойного Венедикта Колычева...

Нагой очнулся с неудовольствием.

   — Всё не ко времени, Арсений, вылезаешь. То мужики у тебя на уме, то опальные... Не забыл я просьбишки твоей. Вот тебе ведомость: мальчонку воры в Запороги увезли, там и пропали все. Может, и жив, да ты ведь знаешь, как прошлым летом орда гуляла по Днепру... А девку отослали в монастырь Иоанна Предтечи, что в Завеличье.

   — Во Пскове?

   — Всех, кому по изменным делам Умного-Колычева государь живот даровал, во Псков отправили, как и тебя. С глаз подалее. И благо ей, поруганная она. Нет ей иной дороги, как в Христовы вечные невесты.

   — Благослови тебя Господь, государь Афанасий Фёдорович...

На имя инока Арсения была выписана подорожная до Пскова. По ней ему на ямах давали лучших лошадей без проволочки.

ГЛАВА 9

1

Иоанно-Предтеченский женский монастырь стоял на невысоком левом берегу реки Великой, отделявшей его и от города с Кромом, и от перенаселённых слободок Запсковья. Выше по течению, в версте, вечно пошумливала паромная переправа, но между Пароменьем и монастырём тоже тянулась незастроенная терраска, заросшая старыми ивами, тополями и рябинами. Их сквозящие заросли по мере удаления от реки переходили в густо-зелёное кладбище-скудельницу.

Вниз по течению далеко простёрлись луга и выпасы, к берегу притулились два-три причала для мелких барок.

Обитель была обнесена белой стеной, из-за которой грустно торчала церковная луковка и древняя звонница в три просвета. Наружную охрану монастыря несли наёмные стрельцы. Будка привратника торчала слева от зелёной калитки и ворот — таких узких, что только бы пролез дровяной воз. К решетчатому окну надвратной башенки недвижно липло жёлтое старушечье лицо.

Неупокой поймал себя на том, что осматривает стены монастыря с той же прикидкой, с какой когда-то изучал подходы к замку в Троках. Ему, монаху, вход в женский монастырь был закрыт — в отличие от белого попа, служившего в обители по праздникам... Запретно было всё, о чём невольно мечталось в бредовом тряском полусне дороги от Москвы до Пскова. Но Ксюшу надо было повидать, проститься, а если в чём нуждается (послушницы, не внёсшие в обитель вклада, нуждались почти во всём), помочь деньгами. Афанасий Фёдорович не только «ведомостью» о Ксюше расплатился с ним, и Неупокой не отказался, хотя и понимал, что деньги эти не столько плата за прошлое, сколько задаток.

Соблазны оставили его лишь на последнем прогоне перед Псковом, когда повеяло речным или озёрным духом. О Ксюше думалось тревожно, жалко. На городском подворье Неупокой расспрашивал старца-смотрителя об Иоанно-Предтеченской обители. У того были, оказывается, торговые дела с ивановским купчиной, всучившим ему снетков с Чудского озера — сухую мелкую рыбёшку, употреблявшуюся в постные щи. Общеизвестно, что лучшие снетки — на Ладоге...

Ивановский монастырь основан был княгиней Ефросиньей в древние, дотатарские времена нарочно для пострижения женщин из знатных, даже княжеских родов. Десять инокинь-княгинь погребено в нём, начиная с самой Ефросинии, в монашестве Евпраксии. Князь Довмонт пожертвовал монастырю земли под Гдовом, на берегу Чудского озера, чем и объяснялось желание торгового предстателя монахинь продать именно чудскую рыбную мелочь. На монастырь работали крестьяне четырнадцати деревень, а инокини и послушницы поставляли золотное шитьё в боярские дома.

Порядки в Ивановском монастыре, по мнению смотрителя, были ужасно строги. Не то что в Старовознесенском, тоже женском, но с келиотским уставом, по коему у каждой монахини или у двух была отдельная келья. При желании они и вместо трапезной «особь кайждо в своих келиях ядаху», что, впрочем, вызывало уже всеобщее осуждение. У Старовознесенского псковичи встречали церковных владык и великих князей, там инокини поневоле жили открыто и разнообразно, «всякими житейскими печалями и соблазнами одержимы бяху», как выразился, двоемысленно ухмыляясь, старец. А ещё прежде, до Стоглавого Собора, были во Пскове смешанные, мужеско-женские монастыри... Расставшись со смотрителем, Арсений долго лежал без сна, воображая, как было бы прекрасно, чисто и душевно поселиться в такой обители с Ксюшей, оберегая и утешая друг друга весь остаток жизни, столь скудной радостями.

Обойдя стену и не огрызнувшись на скучливое предупреждение стрельца, Неупокой спустился к причалу, сел на истёртую чалками тумбу. Крапивные канаты так глубоко продрали её посередине, что стала она похожей на толстозадую посадскую жёнку, в вековечном любопытстве застывшую у своих мостков: ведра пустые, исподнее не отполоскано, а от воды не оторваться. Но майская высокая вода несёт одни сплавные брёвна да лёгкий мусор от Пароменья. Хоть бы утопленника испугаться!

Неупокой уже собрался к паромной переправе — плыть в город, договариваться со старцем-смотрителем о лошади до Печор, да увидел нищих. Они вразброд тянулись от скудельницы к монастырю. Стрелец не гнал, не костерил их, как давеча Неупокоя. Лицо сестры-дозорной в надвратной башенке исчезло — видимо, поползла докладывать игуменье.

Неупокой вспомнил, что завтра Троицкая суббота, день поминовения родителей. Нищие явились к Иоанну Предтече за поминальными кормами и деньгами заранее — им за день не обойти всех обителей и богатых домов, — начали с дальних. Арсений выгреб мелкую монету — полуденьги и полу-полуденьги, они же «пироги». Раздал, кому хватило, без надежды на нищенскую память по очереди называя имена отца и матери, брата Иванки. Зелёная калитка отворилась, вышли монашки — старая и молодая. Старая раздавала ту же невесомую серебряную мелочь, а молодая с белой торбой — ржаные ломти и чёрствые рыбники.

Неупокой замешкался. Пронзительные, влажные, притворно скорбные глаза юной черницы лезвием скользнули по его лицу и снова утонули в торбе. Старая что-то каркнула, стрелец готовно выставил бердыш из будки. Неупокой выбрался из неопрятной, гнусно пахнущей толпы, издали крикнул нищим:

   — Венедикта и Дунюшку Колычевых поминайте!

Он снова поймал жгучий взгляд монахини. Эта языка не удержит — даст Бог, и донесёт его слова до Ксюши...

...Не ожидал он, что каждая верста к Печорам будет так сладко и грустно восстанавливать чувство дома, вовсе как будто утраченное им, бродягой. Двух лет не прожил он в обители, а видно, приросла к чему-то бесприютная душа его. Он радовался не только предстоящей встрече с Вакорой, Прощелыкой и Лапой Ивановым, но и размеренному обиходу, почти не оставлявшему ненужного досуга, и общим трапезам, и по-монастырски долгим службам, дающим тихий разгон мечтаниям. Он и о келье своей вздохнул не раз. Увидев же с дороги лесистую долину Каменца и угадав на дне её тропинку к Нижним решёткам, проглотил слезу. Не терпелось увидеться с игуменом Сильвестром, услышать запах целебных трав в его покое, поговорить... Вратарь, кажется, не узнал его, Неупокой заулыбался: «Здравствуй, брате!» Тот с неласковым любопытством взглянул на сопроводительную грамоту, безмолвно поклонился.