Деревня оказалась довольно большой. Дома и заборы на широкой улице были разные – одни уже сгнили и покосились от времени, другие были одеты в аккуратный сайдинг или вовсе выстроены из кирпича, на современных пластиковых подоконниках стояли цветы, окна закрывали кружевных занавески. Время шло ближе к обеду, и в этот час деревенская улица была пуста – туристов встречали только собаки, заливаясь лаем, будто обсуждали незваных гостей. В одном из огородов возле чистенького и стройного домика тетка в платке копала грядку, чуть поодаль на полянке бродила корова, задумчиво пережевывая траву.
– Здравствуйте! – громко сказал Хомин.
Тетка разогнулась, воткнула лопату в землю, потерла спину, поправила платок и только потом важно ответила.
– День добрый.
– У вас здесь больница есть? – спросил Хомин, показывая на славину руку в самодельной шине.
Тетка расхохоталась, да так, что даже Лошарик вздрогнул. Отсмеявшись, уже спокойно ответила:
– Ага, три больницы и поликлиника. Фельдшер имеется. На перекрестке налево, через три дома увидите.
– Спасибо! – кивнул Хомин.
– Молочка парного не желаете? – тетка показала на корову. – Утренней дойки, свежее, недорого отдам.
– Спасибо, может быть, потом, – махнул рукой толстяк. – Нам бы к фельдшеру.
– А я, пожалуй, пойду с коровой побратаюсь, – заявил Лошарик и решительно толкнул калитку.
Фельдшерский пункт Слава с Хоминым нашли быстро. К счастью, фельдшер – пожилой уже, полноватый седой мужчина, очень спокойный и неторопливый – оказался на месте.
– Вам бы в город, – покачал он головой, глядя на славину распухшую руку. – Или в райцентр хотя бы, снимок сделать. Гипс я, конечно, наложу, но вы, как доберетесь, обязательно снимок сделайте.
Фельдшер занимал одну комнату в одноэтажном здании, где с другой стороны ютились почта и небольшая библиотека. В комнате было светло и просторно, вдоль стен стояли шкафы с медикаментами, за ширмой примостились кушетка и раковина, у окна стоял большой стол со стопкой медицинских карточек в коробке.
Пока Славе накладывали гипс, Хомин со скуки снимал вид из окна на улицу. Фельдшер уже почти закончил, когда дверь распахнулась и на пороге появился Лошарик с поллитровой бутылкой в руке. Внутри бултыхалась мутная жидкость.
– Свежего молочка принес, – хихикнул он.
Фельдшер оглянулся на него, и одобрительно качнул головой:
– Васильевна дала? Добро…
Лошарик поставил бутылку на стол и уселся рядом. Фельдшер вымыл руки, достал из шкафа четыре граненых стакана. Слава слез с кушетки и подошел к столу, но садится не стал, прислонился к стене у окна, поддерживая руку в повязке.
– Мне не надо, – сказал он панку, который уже взялся за бутылку.
Лошарик разлил самогонку по трем стаканам, в бутылке осталось около четверти. Хомин заметно оживился, отложил фотоаппарат, взял стакан и вопросительно посмотрел на Славу.
– Пей, – сказал Слава. – Я разрешаю.
Хомин удивленно приподнял брови. Фельдшер посмотрел на Славу с недоумением.
– Кроме шуток, – серьезно сказал Слава и достал из кармана расписку Хомина.
Порвать листок, когда одна рука в гипсе, оказалось не так-то просто. В конце концов, ему удалось зажать листок в пальцах правой, сломанной руки, и порвать его левой. Клочки, медленно кружась, будто осенние листья, полетели на пол.
Хомин опустил глаза. Повисла неловкая пауза. Фельдшер задумчиво поглаживал стакан, Лошарик откинулся на стуле и с любопытством смотрел на Славу. Хомин поставил стакан обратно на стол. Потом резко встал, чуть не опрокинув стул, схватил стакан и пошел к раковине. Мутная жидкость бесшумно стекла в сливное отверстие.
– Вот чудак-человек! – возмутился фельдшер. – Не хочешь – так зачем добро переводить? Ну, ваше здоровье!
Они с Лошариком чокнулись и выпили. Слава взял бутылку – здоровой левой рукой – разлил им на два стакана остатки и поставил бутылку обратно на стол.
Поставил – и глазам своим не поверил. Бутылка была совершенно пустой. Разве что стекала по стенке от горлышка к дну пара мутных капель. Слава пошатнулся – так, что фельдшер посмотрел на него с беспокойством и предложил обезболивающего. Слава помотал головой и отвернулся к окну.
Там, за окном, простирались поля, укрытые желтыми коврами цветов. Желто-зеленая долина тянулась навстречу ярко-голубому небу, иллюзорно соприкасаясь с ним на горизонте. По стеклу ползла муха, оконная рама уже потрескалась и требовала покраски, но этого Слава не замечал. В голове у него снова звучал голос Гули и ее протяжная песня.
Слава вдруг впервые по-настоящему понял, о чем она поет.
Гуля открыла большую кастрюлю, достала ложкой из супа кусочек картошки, положила на тарелку и разломила пополам – готово. Пора звать Дину обедать, а старшую она покормит потом, когда та придет из школы. Гуля выключила газ и пошла в детскую.
Можно было не гадать, что делает дочь, – девочка, как всегда, была занята любимым делом. Цветные карандаши в беспорядке валялись на столе, Дина увлеченно что-то рисовала в альбоме. Гуля тихонько подошла сзади, не стала ее отвлекать. Девочка уже изобразила две фигуры: справа женская, с платье и с длинными волосами, а слева – мужская, в брюках и с короткой стрижкой. У обеих фигур торчали в стороны смешно, по-детски нарисованные руки – вместо ладоней кружочки с пальцами-палочками. Дина взяла ластик, высунула язык и принялась стирать одну руку у мужской фигуры. Стерла и принялась рисовать вместо нее длинную неровную линию. Гуля не сразу поняла, что это, а когда догадалась, то прослезилась. Рука у мужской фигуры теперь была несоразмерно длинной, но пальцы-палочки теперь касались женской руки. Раздался дверной звонок – Гуля вздрогнула, Дина бросила карандаш и побежала к двери.
На пороге стоял Слава. Гуля сначала посмотрела в глазок, но в искажении мутного стеклышка не могла разглядеть толком его лица и потому некоторое время не открывала – боялась снова увидеть его таким, каким он был зимой.
– Мамочка, ты почему не открываешь? – спросила Дина.
Гуля сняла платок, волосы рассыпались по плечам. Повернула ручку замка и с удивлением заметила, что рука ее плохо слушается. На пороге стоял Слава. Совершенно трезвый – это она поняла с первой же секунды, очень похудевший, лицо загорелое и какое-то очень свежее. И, алла, одна рука в гипсе! Зато в другой – маленький букет из синих и желтых полевых цветов.
Дина сразу же бросилась к отцу. Слава присел на корточки и обнял ее здоровой рукой.
– Пуговка! – сказал он ей в ухо. – Хочешь, я тебе сегодня почитаю?
– Конечно, хочу! – обрадовалась Дина. – Папочка-папочка!
– Если мама разрешит, – уточнил Слава и поднял глаза на Гулю.
Та молча теребила в руках платок. Он отпустил дочь, поднялся и протянул Гуле букетик.
– Простишь меня?
Она приняла цветы и даже не заметила, как упал на пол платок. Уткнулась носом в аромат весенних полей, пряча улыбку, и тихо сказала:
– Заходи уже, обед остывает.
Перед тем, как пройти на кухню, Слава заглянул в спальню. В комнате мерно тикали ходики. «Тик-так, тик-так, все, как обычно, тик-так». Маятник размеренно качался. Слава поправил кружевную накидку на горке подушек и пошел обедать.
Эпилог. Андрюха
Андрюха топтался во дворе новенького, недавно отстроенного посреди частного сектора многоэтажного дома. Повсюду среди сугробов еще валялся строительный мусор, тропинки сходились к единственному подъезду. Видуха, конечно, у него была не очень подходящая для устройства на работу – куртку давно пора было стирать, одна штанина на коленке продырявилась, да и на лице еще заметны следы недавних возлияний. Но сам Андрюха не очень-то стремился заполучить работу, его сюда прислала жена. Сказала, что это последнее ее слово: или он устроиться в бригаду к какому-то Добролюбову, или она его окончательно и бесповоротно бросит, и даже на порог не пустит. Андрюха сначала не поверил – столько лет вместе живут, и ничего, чего это ей вдруг невтерпеж стало? Но супруга выставила его за дверь и не открывала ни на звонки, ни на стук в дверь. Дескать, иди к Добролюбову, или знать тебя не хочу. Какие-то тетки на работе ей сказали, что у этого Добролюбова в бригаде пить бросают даже самые отъявленные алкаши. Андрюха вовсе не был уверен, что хочет совсем бросить пить. Это, конечно, не дело, целыми днями пьяным валяться, но по праздникам как же без этого? По пятницам, опять же, с устатку после рабочей недели.