– Видишь, ты мешаешь. Выйди, пожалуйста.

К облегчению Людочки псих послушно отошел к двери, взялся за ручку, обернулся и твердо сказал Прохору:

– Мне надо сегодня знать. Не могу больше ждать, ни дня.

Ясновидец кивнул. Когда за психом закрылась дверь, он снова прикрыл глаза и погрузился в молчание. Людочка всхлипнула и уставилась на свечу. Огонек горел ровно и ясно.

Глава седьмая. Карлсон

Дверь в квартиру была приоткрыта. У Славы сразу возникли нехорошие ассоциации – всего полгода назад он видел такую же приоткрытую дверь в квартире Петровича, и ему совсем не хотелось увидеть такую же картину, какая открылась ему в прошлый раз за дверью.

К его облегчению, Хомин был жив и относительно здоров. Во всяком случае, он был в состоянии сидеть за столом. Обстановка в квартире почти не изменилась – все те же шкафы от пола до потолка, заполненные книгами, черный рояль с фотографией женщины в траурной рамке, резной буфет на кривых ножках. Только бедный цветок окончательно засох – из горшка теперь торчал короткий сухой стебель, и скатерть на столе, которую Слава запомнил белой, сама теперь едва ли помнила свой изначальный цвет. Культурная пьянка Хомина давно превратилась в бытовой запой – ни изящных рюмок, ни тарелок с пастушками, ни корзинки с хлебом на столе уже не было, только две бутылки пива (одна – открытая) и надорванная пачка мелких сушеных рыбок.

Да и сам Хомин выглядел, как заурядный бытовой пьяница – сидел за столом в трусах и грязной, криво застегнутой рубашке, рожа небритая и оплывшая, толстые пальцы сжимают в руках книгу. Слава пригляделся, прочел название: Венедикт Ерофеев, «Москва-Петушки». Хозяин дома был так увлечен чтением, что Славу заметил не сразу, а когда увидел, некоторое время пытался сфокусировать на нем взгляд, потом махнул рукой в сторону стула и перешел к чтению вслух:

– Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает.

Голос у него заплетался.

– Во благо или нет, ты сегодня бросил, – сказал Слава и взял обе бутылки пива.

– Эээээ… – возмущенно промычал Хомин. – Ты куда это?

– Действительно, – пробормотал Слава вслух сам себе, – куда это я?

Он оглядел собеседника с ног до головы, отмечая про себя детали – куцую щетину на полных щеках, трещину на губе, грязь под давно не стрижеными ногтями, остатки волос, когда-то прикрывавшие лысину, а теперь торчавшие во все стороны, вывалившееся из-под рубашки брюхо с бледной полоской шрама сбоку. Слава поставил бутылки обратно на стол, схватил Хомина под пухлую руку и заставил его подняться.

Дотащить толстяка до ванной оказалось не такой уж простой задачей. Слава расстегнул на нем рубашку, с трусами возиться не стал, усадил его в ванну прямо так. Огонек в старом, советских еще времен газовом обогревателе не горел, и Слава, недолго думая, включил душ прямо так. Однако Хомин, мгновение назад казавшийся совершенно бесчувственным, от холодной воды взвыл так, что ему позавидовала бы стая волков. Пришлось разбираться с колонкой.

– Ммм… Тепленькая пошла, – благодарно отозвался Хомин и принялся хватать воду ртом.

На роже у него при этом было написано такое удовольствие, что Слава повернул ручку и добавил холодной. На сей раз вода, видимо, оказалась не такой ледяной, потому что протест Хомин выразил словами, причем довольно красноречиво. Выразив все свое недовольство вычурной матерной тирадой, он добавил:

– Я протестую! Нельзя так обращаться с ветеранами журналистики! – обширное пузо заколыхалось от возмущения как желе, в которое воткнули вилку. – У меня есть правительственные награды!

– С алкашами – можно, – уверенно ответил Слава.

Хомин ткнул себя пальцем в шрам на животе:

– Да у меня старые раны! Переохлаждение вредит моему здоровью!

Слава выключил воду и бросил Хомину полотенце.

Копаясь в чужом белье, Слава чувствовал себя странно. Дело было даже не в том, что он не помнил, когда в последний раз сам застилал постель – дома этим всегда занималась Гуля, и не в том, что он следовал советам Прохора, хотя в глубине души и не верил ему до сконца. Что он здесь делает? Расстилает постель чужому взрослому мужику, который вполне мог бы сам о себе позаботиться. Или не мог?

Спальня у Хомина была под стать остальной квартире – высокий шкаф под старину, массивная кровать с резным изголовьем, люстра, будто из замка – такую можно повесить только в сталинке с ее высокими потолками.

Белье в шкафу было чистое, выглаженное и даже, кажется, накрахмаленное. Похоже, последний раз его в шкаф укладывала еще покойная мать Хомина, несмотря на свою тяжелую болезнь. Слава сорвал с кровати серую, в пятнах, простынь, скомкал и бросил в угол. Распахнул окно, и в комнату ворвалась морозная свежесть. Он расстилал накрахмаленное белье, и в голове у него звучал голос Гули – одна из тех ее песен, которую она пела, когда гладила белье и складывала его в аккуратные стопки. Слава остановился на мгновение, положил руку на гладкую простынь, вдохнул легкий аромат стирального порошка и закрыл глаза. Голос Гули стал громче – глубокий, протяжный, в песне слов не разберешь, только слышится ветер, гуляющий по степным просторам и пологим холмам ее родины. Казалось, стоит только открыть глаза, и он снова окажется дома, и Гуля будет ругаться, что остывает ужин, а Дина выбежит ему навстречу со своим новым рисунком.

Из коридора послышалось кряхтение Хомина. Слава захлопнул окно – не хватало еще простудить его – и взялся за пододеяльник. Заправил одеяло и вздохнул – сам он уже давно не спал в такой чистой постели. Хомин появился на пороге почти голый – только бедра обмотаны полотенцем. Слава проводил его до кровати и укрыл одеялом. Толстяк закрыл глаза и блаженно улыбнулся.

– Ммм… Ма-ма… – пробормотал он перед тем, как заснуть.

Слава выключил свет. Захлопнув за собой дверь, он вернулся в комнату с роялем, забрал со стола бутылки с пивом и остатки рыбы вместе с бурой скатертью. Повсюду на кухне стояла грязная посуда – на столе, в раковине, на столешнице кухонного гарнитура, на плите и даже на стульях. Слава нашел мусорный пакет, собрал в него все пустые бутылки – получилось внушительное количество. Початую бутылку пива тут же вылил в раковину, вторую открыл и уже успел вылить половину, когда опомнился. Сквозь протяжное пение Гули, все еще звучавшее в голове, прорвался голос Петровича: «Наливать ты должен каждый день». Слава нашел среди посуды стакан – тонкий, изящный, с нарисованной птичкой, отмыл его и налил себе из бутылки, сдерживая дрожь в пальцах. Морщась, залпом выпил, остатки пива вылил в раковину. Взял из кучи первую попавшуюся тарелку, отмыл до блеска, вытер полотенцем и поставил в сушилку, машинально отметил про себя – задел на удачную работу. Выругался про себя: какая, теперь, к черту, разница, да и что может быть удачного в мытье посуды. А потом взялся остервенело драить засохшую сковородку.

Утром Славу разбудил настойчивый звонок в дверь. Он откинул плед и долго не мог понять, где находится – рояль, высокие шкафы, запах старых книг. И только увидев в углу большой цветочный горшок, в котором ничего не росло, Слава вспомнил вчерашюю ночь, которую провел как заправская Золушка. Но теперь в квартире был полный порядок, а по полу даже можно было ходить босиком. Настойчивые звонки в дверь продолжались. Слава поморщился: неужели непонятно, что никого нет дома?

В конце концов, он поднялся и пошел открывать. На пороге обнаружился худой мужичонка лет сорока пяти, вид у него был помятый и даже слегка виноватый, но лицо интеллигентное. В руке он держал темный пакет, в котором что-то подозрительно позвякивало. Увидев Славу, гость поправил очки, смущенно опустил глаза и спросил:

– А Карлсон дома?

– Кто? – не понял Слава.

– Борис, – пояснил гость и снова поправил очки. – Вы что, уже начали? Без меня?

– Заходи, – коротко ответил Слава.

Кухню заливало утреннее солнце. По карнизу стучала веселая весенняя капель. Раковина и стол сияли чистотой. Слава поставил чайник, насыпал в хрустальную вазочку найденные на подоконнике твердокаменные пряники и усадил гостя за стол. Мужичок робко уселся на самый краешек, пакет поставил рядом с собой. Внутри что-то звякнуло.