В первый такой вечер он застал панка за поеданием жареной картошки прямо из сковородки. Рядом стояла открытая банка шпрот. Лошарик нацеплял на вилку сразу целую пачку зажаренных до черноты ломтиков и смачно хрустел. Слава молча достал из пакета бутылку водки, налил полный стакан, пододвинул панку.
– Панки хой! – изрек тот, залпом выпил весь стакан, выловил из банки толстую шпротину, отправил в рот.
– Чувак, ты теперь каждый день пьешь, – жестко сказал Слава.
Лошарик ответил ему нараспев:
– Панки хой, панки живы, панки хрен на вас ложили.
– Ты мне должен, – в голосе Славы прозвучали металлические оттенки.
– Еще пивасика бы, – невозмутимо ответил панк.
Слава заглянул в холодильник, нашел бутылку пива, налил – пена поднялась до краев. Лошарик и этот стакан опрокинул с легкостью и, кажется, даже, не особенно опьянел, продолжая ловко подцеплять ломтики картошки.
С тех пор каждый вечер Слава наносил короткий, но неизменный визит к Лошарику. Иногда вместе с ним поил его дружков. Тяжелее всего было проходить мимо родной двери и думать о том, что там, за дверью, спят сейчас его девочки, спит Гуля, тикают ходики (или часы так и стоят с той злопамятной ночи?) и висит на спинке кровати кружевная накидка. Позволить себе вернуться к семье до тех пор, пока не избавится от беса, Слава не мог.
Несколько раз – опять же по совету Прохора – Слава водил Хомина в баню, где как следует, что было силы, лупил веником. Но в банях кругом пили, туда-сюда сновали банщики с пенными кружками и холодными, запотевшими рюмками с прозрачной жидкостью, и в глазах толстяка зажигался нехороший огонек, он облизывал пухлые губы и просительно смотрел на Славу, не решаясь произнести вслух мысль, которая читалась в его глазах: «Вот бы сейчас по кружечке холодненького…»
Когда здоровье Хомина более – менее поправилось, руки перестали трястись, одышка во время прогулки перестала мучить его так сильно, и спали отеки под глазами, ясновидец посоветовал Славе найти «пациенту» какое-нибудь любимое дело – такое, чтобы, увлекшись, тот мог забыть обо всем на свете, включая выпивку. Прохор настоятельно советовал, чтобы дело это было хорошее и для всех полезное, чтобы то самое, человеческое, что еще осталось в пьянице, проявлялось и укреплялось. Слава озадачился.
С постоянной должности в газете Хомина за время полугодового запоя успели уволить, работать внештатным корреспондентом и писать статьи за гонорары он почему-то не рвался. Жаловался, что устал от работы, никто его не понимает, надоело писать заказуху и все такое прочее.
Попытки вывести толстяка на задушевный разговор за долгими вечерними чаепитиями, дабы обнаружить в нем то самое, светлое и человеческое, ради чего можно забыть про пьянку, не увенчались успехом. Слава быстро убедился, что Хомин беспрерывно и напропалую врет. Он тоже не вчера родился, но никогда еще не встречал в жизни человека, который бы столько врал. Он выслушивал – краем уха, не вникая в детали, – жутковатые рассказы о поездках в горячие точки, где Хомин неизменно совершал отчаянные, геройски вылазки, истории о командировках в экзотические края в сопровождении топ-моделей и бандитских разборках в девяностые, о том, как он брал интервью у президентов мелких республик и крупных стран и еще какие-то шпионские страсти. «Вот откуда ему датчики-то в заднице мерещились», – подумал Слава. – «Из его собственной бурной фантазии».
– Может, тебе роман написать о своей жизни? Будет очень увлекательно, – предложил он как-то толстяку во время очередной утренней прогулки.
– Ты что! – от возмущения у Хомина ходуном заходило пузо. – Это же сведения глубочайшей секретности. Я только с тобой делюсь, как с лучшим другом.
– Ну придумаешь вымышленные имена, поменяешь какие-нибудь детали. Ты же журналист, что тебе стоит.
– Нет-нет! Какие еще вымышленные детали? Я ведь журналист, я всю жизнь борюсь за правду. Не буду я ничего не выдумывать.
Зародившаяся было в Славе надежда увлечь «пациента» работой над романом тут же угасла. Пришлось ломать голову дальше, задачка, с учетом бесконечного вранья, оказалась не из легких. Врал толстяк не только глобально, но и по мелочам, уверенно и самозабвенно. К примеру, спрашивать его о самочувствии было бесполезно, потому что у Хомина все время что-то болело, и «помирал» он с регулярностью до трех раз в день, поэтому Славе пришлось освоить тонометр и научиться считать тому пульс. Запросто мог напрочь переврать услышанный по радио прогноз погоды, выдумать, что приходила соседка и звала его на свидание, соврать, что уже заплатил за квартиру, хотя квитанции, нетронутые, лежали на столе. За толстяком приходилось следить, как за ребенком – принял ли тот душ, не нажрался ли на ночь булок и конфет (Прохор настаивал на легком, здоровом питании – дескать, это его расшевелит), не торчал ли полночи в интернете, разглядывая голых девиц. Быть для Хомина «родной мамой» оказалось гораздо сложнее, чем Слава думал по началу.
Глава девятая. Фотография
К апрелю Слава перевел слегка похудевшего «пациента» с прогулок на скандинавскую ходьбу. По совету Прохора он купил для Хомина хорошие фирменные палки и дорогой спортивный костюм. «Во-первых, он себя в прямом смысле слова в другой форме почувствует, во-вторых, жадность его заставит этими вещами пользоваться». «Я его и без жадности заставлю», – уверенно ответил Славу, но совету последовал.
В парке уже вступила в свои полные права весна. Вдоль асфальтовых дорожек бежали ручьи, и Слава с сожалением думал, что время бежит еще быстрее. Не может же он вечно быть толстяку нянькой. Но Хомин нет-нет да упоминал в разговоре «беленькую», скучал по вину, в котором он, конечно, разбирался «лучше любого сомелье» и знал несколько сотен сортов, а особенно тосковал по «холодненькому пивку», и Слава понимал, что стоит его оставить на пару дней одного, как толстяк тут же сорвется, и все труды насмарку.
В глубине парка, в тени деревьев еще лежали темные, покрытые черными разводами грязи остатки снега, но птицы уже щебетали по-весеннему. И люди в эти погожие солнечные денечки гуляли в приподнятом настроении – влюбленные парочки держались за руки, матери умилялись младенцам, старушки кормили голубей, старички чинно прогуливались, размеренно стуча палочками об асфальт.
Даже Хомин – как ни противно это было признавать – выглядел по-весеннему ярко и бодро. Теперь он носил спортивные штаны, яркие кроссовки, термофутболку с длинным рукавом и светоотражающую, сверкающую в солнечных лучах жилетку. На жилетке он настоял сам – дескать, это важно для безопасности. Слава про себя только посмеялся – нашелся тоже скоростной бегун. Ну, чем бы дитя не тешилось… Кроме жилетки «дитя» радовалось новенькой белой кепке в стиле гольф-клуба. «Наверное, в такой кепке меня представляла себе Гуля с газонокосилкой в нашем дворе», – с грустью думал Слава.
Хомин несколько похудел, но бодрым спортсменом выглядел, только когда стоял на месте. Палками он перебирал неловко, то и дело спотыкался, все время громко пыхтел и каждые две минуты останавливался, чтобы демонстративно вытереть со лба пот.
– Давай-давай, прибавь темп! – прикрикнул Слава.
Он шел рядом безо всяких палок, легкой и упругой походкой. Хомин остановился и, опираясь на палку, попытался перевести дух.
– Уффф, – шумно выдохнул он. – Все, не могу больше. В моем возрасте разве можно так? Это вредно для здоровья. В молодости-то я в КМСах был, марафоны бегал. У меня и медали имеются.
– Ага, и ордена славы, – поддакнул Слава. – Давай, двигай дальше и не болтай, – дыхание собьется.
– Да не могу я! – вскипятился Хомин. – Не-мо-гу!
– Про деньги помнишь? – сощурился Слава. – Сумму напомнить?
Хомин вздохнул еще шумнее и нехотя двинулся дальше, пыхтя и неловко орудуя палками. Слава последовал за ним. Навстречу ему весело, вприпрыжку, бежала девочка лет шести в ярких резиновых сапожках, за ней шли родители – совсем еще молодая пара, стройные, подтянутые, держатся за руки. Слава проводил их взглядом, достал из кармана куртки игрушечного медвежонка – грязного и потрепанного. Бережно протер мордочку пальцами, убрал с мордочки какой-то приставший мусор. Спрятал игрушку обратно и догнал Хомина. Тот, только заметив его взгляд, сразу же прибавил ходу.