– Вы, может, не знаете, но Бориса коллеги давно Карлсоном прозвали, – пояснил гость. – Маленький, толстый, приврать любит. Считает себя самым больным человеком в мире.
– Так он же по делу – горячие точки и все такое, – ответил Слава, разливая по кружкам кипяток.
Гость вздохнул и поправил очки.
– Понимаете, в чем дело… Не был он ни в каких горячих точках. Он вообще дальше колхоза «Новые березки» в командировки не выезжал. Говорят, что хотел по молодости, но мама не пускала.
Он двинул ногой и задел пакет, снова раздалось звяканье. Слава сделал вид, что намека не понимает и бросил в кружки по пакетику чая. Мужичок взял пряник и попытался откусить, но тот оказался ему не по зубам.
– А как же шрам? – спросил Слава. – Он мне сам показывал.
– Так то от аппендицита, – махнул рукой гость и макнул пряник в чай.
Еще одна попытка откусить от пряника тоже не удалась, но на нем, по крайней мере, остались следы зубов.
– Выходит, он не журналист вовсе? – уточнил Слава.
Гость сунул пряник в чай и принялся болтать им туда-сюда.
– Почему же? Работает в городской газете, когда не пьет. Статейки пописывает – о «передовиках сельского хозяйства», выставках разных, ну и джинсу, конечно, гонит. Вот недавно у него целая полоса вышла – «Наша сила – в яйцах».
Слава чуть не поперхнулся чаем, поставил кружку и вопросительно посмотрел на собеседника.
– Интервью, с директором птицефабрики, – пояснил гость. – Опять же, фотограф он хороший, конкурсы выигрывал. У него даже персональная выставка как-то была в нашем ДК.
Ему, наконец, удалось откусить пряник, но мокрый кусок выпал у него изо рта прямо в пакет. Он наклонился и принялся копаться в пакете, все более настойчиво звякая стеклом.
– Что же его не выгнали до сих пор за пьянство? – удивился Слава.
Гость вынырнул из пакета, положил на стол мокрый и совершенно целый – ни крошки не отпало – кусок пряника, поправил очки и ответил.
– Так некому писать-то. Молодежь совсем никакая стала. Он раньше по стольку не пил, когда мама жива была. Как у него запой, так она ему капельщиков вызывала, потом заставляла «зашиться» или вливку сделать.
Слава отодвинул от себя кружку и положил локти на стол.
– Ну вот что. Теперь я ему буду мамой. Передавай коллегам, чтобы сюда больше с бутылками не совались.
Мужичок потер переносицу под очками, вздохнул и показал откушенным пряником на стоявший у стола пакет:
– Так я ведь уже принес. Не могу один пить, воспитание не позволяет. Может по одной, напоследок, а?
Слава покачал головой, поднял пакет, в котором опять звякнуло, – мужичок вздрогнул – и протянул ему.
– Неси обратно.
После гостя на столе остался недоеденный пряник.
Слава пошел будить Хомина. В спальне за плотными шторами царил уютный полумрак. Толстяк дрых без задних ног, раскинув руки в стороны, обширное пузо вздымалось в такт раскатистому храпу. Слава принялся трясти его за плечо, тот долго морщился и недовольно мычал, но, в конце концов, разлепил глаза.
– Просыпайся, – сказал Слава. – Помнишь это?
Он сел на край постели и сунул Хомину под нос листок бумаги.
– Что это? – сощурился толстяк, приподнялся на локте и уткнулся в бумагу, читая вслух. – Расчет за жилое помещение… Претензий к покупателю не имею… Что это еще такое? Я этого не писал.
– Писал, Боря, еще как писал, – уверенно сказал Слава. – Собственноручно.
Хомин сел в постели, охнул и схватился за голову:
– Опохмелиться бы… Я бы, может, и вспомнил.
– Боря, – Слава посмотрел толстяку в глаза. – Боря, будешь меня слушаться – расписку порву и отдам тебе деньги. Понял?
Хомин рухнул обратно в постель и с головой накрылся одеялом.
– Боря, – настаивал Слава. – Тебе деньги нужны или как? На памятник, маме.
Толстяк глухо произнес из-под одеяла:
– Я очень, очень послушный.
Слава поднялся, аккуратно сложил расписку и убрал в карман джинсов. Подошел к окну и раздвинул шторы. Комнату заполнил яркий солнечный свет.
Глава восьмая. Родная мама
Славе никогда еще не доводилось пробовать себя в роли родной мамы для взрослого здорового мужика. Для Хомина ему пришлось стать сразу и психологом, и наркологом, и строгим тренером, и группой поддержки. Перво-наперво надо было вывести толстяка из состояния алкогольной абстиненции. Не успев толком проснуться, Боря принялся жаловаться на всевозможные симптомы от учащенного сердцебиения до ломоты в коленной чашечке и жалостно требовал опохмелиться во избежание скорой и лютой смерти. Слава был непреклонен, но проявил понимание. Он и сам недавно прошел через похожее состояние и потому решил обратиться к помощи медиков. Не то, чтобы ему жалко было стонущего Хомина – сам заслужил, в конце концов, – но и тратить время, слушая его вопли, у него не было никакого желания. Кроме того, Прохор сказал: «Ты должен относиться к нему, не как к алкашу, а как к человеку. Найди в нем человеческое и вытащи это на свет божий». Найти что-либо человеческое в толстяке, который от жалобных стонов («Славочка, ну тебе же это ничего не стоит») переходил к безумным воплям умирающего осла, которым позавидовал бы Тарзан, (Слава боялся, что соседи вызовут полицию, но они, похоже, уже привыкли) было крайне трудно.
После небольшого допроса с пристрастием Славе удалось найти в шкафу с постелью заначку. К счастью, Хомину не удалось полностью пропить задаток от продажи дома даже за все эти месяцы. Обнаруженная сумма Славу порадовала – всю жизнь прожить припеваючи, конечно, не хватит, но достаточно, чтобы несколько месяцев спокойно посвятить реабилитации, не думая о хлебе насущном.
Слава взял в подъезде бесплатную газету с объявлениями и вызвал первую попавшуюся бригаду скорой наркологической помощи. Толстяку поставили капельницу и накачали его таблетками. Настойчиво предлагали после выхода из запоя зашить пациенту какую-то «торпеду», но Слава наотрез отказался. Никакой «торпедой» бесов не выгонишь, это он точно знал. Всю ночь он дежурил возле постели Хомина, как порекомендовал врач, подавал ему стакан с водой, слушал то его бред, то раскатистый храп, водил под ручку в туалет.
Пару дней он дал Хомину, чтобы прийти в себя, а потом взялся за него всерьез. По совету Прохора начал с физики. Каждое утро в любую погоду он пинками выставлял толстяка из дома, и они вместе отправлялись на прогулку в парке. Хомин каждый день жаловался, что «сегодня самый отвратительный день в году», ему было то холодно, то мокро, то жарко, то спину ломило, но Слава был непреклонен. Странное дело – порой ему казалось, что толстяк в глубине души даже рад слышать его окрики и строгие замечания. А стоило ему намекнуть о расписке, как Хомин сам себе напоминал вслух: «Я послушный, я очень послушный».
Днем они вместе потихоньку разбирали вещи покойной матери Бориса, сортировали – что-то выкинуть, что-то отдать в социальные службы, что-то оставить на память себе или родственникам. С вечерами Славе приходилось поломать голову. По себе он знал, что больше всего выпить хочется вечером, расслабиться после тяжелого дня. А с точки зрения алкоголика день всегда был достаточно тяжелым. «Нельзя что-то отнять у человека, и ничего не дать ему взамен», – говорил Прохор. – «Если человек привык по вечерам сидеть с бутылкой возле телевизора, и ты у него это отнимешь, внутри него образуется пустота. Так будет только хуже. Ты должен найти такое дело, которое само вытеснит привычку пить. Чем дольше твой друг не пьет, тем слабее лярва. В конце концов, она не выдержит голода и покинет его, а когда из его поля полностью уйдет информация об алкоголе – ну, на это несколько лет надо – вот увидишь, ему даже предлагать выпить никто не будет».
Поначалу он не придумал ничего лучше, чем гонять Хомина по вечерам на еще более длинные прогулки, чем утром. Толстяк упирался как мог, но Слава уводил его далеко от дома и обратно тоже заставлял возвращаться пешком. После многокилометровой прогулки непривычный к физическим нагрузкам Боря падал в постель и крепко засыпал до утра. Тогда Слава тихонько выходил из квартиры и отправлялся к Лошарику.