– На счет три! – скомандовал Слава. – Раз, два, три!

На счет три Слава и Хомин сделали совместный рывок. Хомину удалось вскарабкаться наверх, но в последний момент он не удержался и со всего маха приземлился прямо на Славу. Рука у Славы запуталась в каких-то завязках под капюшоном модной куртки Хомина и неловко вывернулась. Когда на него приземлилась вся туша толстяка, руку пронзила острая, нестерпимая боль, и перед глазами все померкло.

Глава четырнадцатая. Отец

К ночи компания успешно преодолела перевал и устроилась на ночлег на широком и пологом склоне, покрытом густой травой. Тучи разошлись, и над лагерем раскинулось бескрайнее звездное небо.

Когда Слава постепенно возвращался из небытия, ему слышался недоуменный голос Лошарика: «Зачем только пишут, что небьющиеся…» Он попытался понять, где находится: возвращался мысленно то в комнату с огромной кроватью и пятимерной яичницей, то в интеллигентскую обстановку квартиры Хомина, но, только когда открыл глаза, и пелена обморока отступила, вспомнил последние события, произошедшие перед тем, как он отключился. Над ним склонилось мокрая небритая рожа в черном платке:

– Чувак, ты крут! – сказал Лошарик и подмигнул. – Настоящий Чингачгук!

Панк проявил себя совершенно неожиданным образом. Во-первых, он довольно ловко соорудил из подручных средств крепкую шину и перевязь и бережно упаковал сломанную руку Славы. При этом ему пришлось все время отгонять Хомина, который клялся, что закончил курсы первой медицинской помощи и уже волею случая спас десяток-другой человек после автокатастроф. Во-вторых, Лошарик с легкостью и без всяких просьб с чьей-либо стороны подхватил славин рюкзак, а по прибытии на место ночлега сам установил обе палатки и приготовил нехитрый ужин из тушенки с макаронами. Вся эта непривычная деятельность его так утомила, что вопреки обыкновению горланить песни он не стал, а выбрал у костра место посуше, свернулся клубочком и вскоре захрапел.

Славе очень хотелось побыть одному, но Хомин спать не торопился. По взволнованному виду толстяка было понятно, что заснуть у него получится нескоро. Разговор Слава не поддерживал, и Хомин, к счастью, не стал пускаться в свои бесконечные рассказы. Неловкая пауза висела, казалось, бесконечно долго. В конце концов, Хомин не выдержал и сочувственно спросил:

– Болит?

– Душа у меня болит, – вздохнул Слава. – Я ведь думал, совсем отца не помню. А как руку сломал, так разом воспоминания вместе с болью и нахлынули.

Слава откинулся назад, лег на пенку, и, глядя на звездное небо, неожиданно для себя начал рассказывать. Говорил он скорее самому себе, словно толстяка рядом не было, но тот внимательно слушал, ни словом не перебивая и, кажется, даже затаив дыхание.

Это было в сентябре. Слава точно не помнил, в первом классе он тогда учился или во втором. До школы идти было всего пару кварталов, и мама с самого начала отпускала его одного. В те времена дети часто ходили в школу сами по себе и во дворе тоже гуляли без присмотра. Слава бежал в школу вприпрыжку – уже опаздывал. За спиной болтался ранец, в руке – тряпичный мешок со сменкой. Дворник сметал в кучу ворохи желтых и красных листьев, полная женщина торговала пивом из бочки, спешили по делам прохожие, шли рядом такие школьники: мальчишки в темно-синих брюках и пиджачках, девчонки – в коричневых форменных платьях и черных фартуках. Нет, наверное, это все-таки был второй класс, потому что на лацкане пиджачка у Славы сияла октябрятская звездочка.

До школы оставалось еще каких-нибудь пара минут пути, когда из-за угла навстречу Славе вышел отец. Слава сразу понял, что он пьян – лицо небритое, одутловатое, глаза красные, из ширинки торчит кусок рубахи, брюки грязные, будто он недавно ползал на коленях. От него нестерпимо разило перегаром. Слава в растерянности остановился.

– Славочка, сынок… – ласково произнес отец, слегка пошатываясь. – Тебе мама денежку на мороженое дала? Дай папе, папа болеет. Видишь, плохо ему. Папа купит лекарство.

Слава нахмурился. Выглядел отец и вправду совсем плохо – руки дрожат, на ногах еле держится. Он порылся в кармане пиджачка, нашел несколько монеток и протянул отцу. Тот обрадовался и просиял в улыбке:

– Вот какой хороший, славный, добрый мальчик. Дай, я тебя обниму!

Отец протянул дрожащую, грязную руку и схватил Славу за плечо.

– Я в школу опоздаю! – выкрикнул Слава и вырвался.

Он бежал вперед, за спиной стучал ранец, а сам он оглядывался на бегу. Отец уже не смотрел на него, он пересчитывал славины монетки. Когда Слава оглянулся в последний раз перед тем, как свернуть в школьный двор, отец стоял в очереди у бочки с пивом.

Хомин полулежал у костра, опираясь на локоть, и молчал. Лошарик по-прежнему бодро похрапывал. Слава попытался перевалиться на левый бок и поудобнее устроить правую руку, поморщился от боли, сел и подкинул в костер несколько веток.

– Отец, когда был пьяный, силы рассчитать не мог, – сказал он. – У меня потом долго на руке синяк был. Мама спрашивала, откуда, я соврал, что упал на физкультуре. Пару лет вообще отца не видел. А потом…

Перед тем, как продолжить рассказ, Слава долго смотрел на языки пламени. Хомин не спал, терпеливо ждал, глядя на костер. Когда Слава заговорил, собственный голос показался ему чужим.

Слава хорошо запомнил унылый зал прощания в морге. Стены были выкрашены в грязно-зеленый цвет, посреди зала на помосте стоял простой красный гроб. Испитое лицо отца в гробу было спокойным и умиротворенным. Казалось даже, будто он слегка улыбается одними кончиками губ. У гроба толкались несколько мужиков с заметными следами возлияний на лице, чуть в стороне – трое женщин в черном. Слава стоял за мужчинами ближе к стене и все никак не решался подойти ближе к гробу. На нем была курточка, из которой он уже почти вырос – рукава были коротки, но молния еще сходилась на животе. Кажется, ему было девять или около того. Женщины что-то обсуждали громким шепотом, но Слава не мог расслышать слов. Один из мужчин перебил их и громко сказал:

– Отчего-отчего… Похмелиться не на что было, вот сердце и выдержало!

Слава пошарился в кармане и нашел несколько монеток. Долго перебирал их в руках, шмыгая носом. Потом протиснулся между двух мужчин и встал у самого гроба, у широких ладоней отца, сложенных на груди. Руки были грубыми и потемневшими, с грязными полосками под ногтями. Когда Слава убедился, что взрослые не смотрят его в сторону, он выбрал одну монетку, наклонился над гробом и осторожно засунул ее под ладонь отца. Рука оказалась тяжелой и очень холодной.

Потом он долго стоял рядом, словно ждал, что отец сейчас откроет глаза и скажет: «Вот какой хороший, добрый, славный мальчик». Когда мужчины взялись за гроб, подняли его и понесли к дверям, Славе очень хотелось выкрикнуть: «Подождите!» Но крик застрял в горле.

– За все эти годы я ни разу об этом не вспоминал, – вздохнул Слава, закончив рассказ. – Просто провал в памяти какой-то…

Хомин не отвечал. Слава оторвался от костра и посмотрел в его сторону. Толстяк повернулся к нему спиной и, кажется, уже похрапывал. Заснул? Славе было все равно. Он еще прислушался, и ему послышалось тихое всхлипывание. Спустя некоторое время Хомин вытянул из кармана носовой платок и шумно высморкался, потом пробормотал: «Спокойной ночи» и ушел в свою палатку.

Слава снова откинулся на спину. Некоторое время они со звездным небом с любопытством наблюдали друг за другом, а потом Слава заснул. Ему снились качели и далекий, давно забытый детский смех.

Глава пятнадцатая. Фельдшер

Когда внизу у подножия холма показалась деревенька, дислокация участников похода сразу изменилась – далеко впереди остальных теперь бодро, чуть не вприпрыжку, вышагивал Хомин. Следом шел Слава, бережно поддерживая руку, позади неторопливо брел Лошарик со славиным рюкзаком за спиной, разглядывая окрестности и пожевывая какой-то цветок.