Черная тварь подкрадывалась из ниоткуда. Из приоткрытой пасти свешивался розовый язык, виднелись острые клыки. Зверь дышал в ухо, но охотился он не за Славой.

Оттуда же – из темного небытия – пришло понимание. Если Слава прямо сейчас не сделает того, что должен, там, за стеной, в соседней квартире, закричит от ужаса маленькая девочка. Потому что собаки не только кусают наяву, они приходят еще и во сне…

Слава рывком поднялся – закружилась голова. Оперся рукой о стол, схватил стакан и выпил большими глотками. Мгновение спустя его скрутил спазм такой силы, что он схватился за живот, согнувшись и едва не ударившись лбом об стол. Последние остатки силы воли ушли на то, чтобы добраться до ванной. Новенький белый унитаз охотно проглотил содержимое желудка. Слава с трудом встал с колен, открыл кран, умылся. Поднял голову – из зеркала на него смотрела козлиная морда, потряхивала бородой и хлопала глазами, радужную оболочку делила надвое горизонтальная полоска зрачка. Слава отшатнулся, сполоснул лицо еще раз, протер глаза. Теперь в зеркале было чужое лицо – бородатое, отекшее, с красноватыми белками глаз.

– Хватит, – сказало лицо в зеркале. – Больше не могу так.

Собственное отражение в зеркале неожиданным образом придало Славе сил. Внутри появилось давно забытое ощущение концентрации – словно перед началом сложной работы. Он дошел до кухни, почти не шатаясь. Бутылка тяжестью легла в руку. Слава взял губку из раковины – грязная, липкая. Бросил обратно, вернулся в комнату вместе с бутылкой. Поднял край простыни, тщательно протер бутылку сверху донизу. Потом размахнулся и швырнул ее о стену. Звон стекла на краткое мгновение заполнил слух и оборвался тишиной. Прозрачные осколки беззвучно рассыпались по черному шелку.

Глава пятнадцатая. Топор

Бледный рассвет едва касался полей, через которые бежала дорога, отчего все вокруг казалось призрачным, нереальным. Прежний Слава полагал, что хуже нет преступления, чем сесть пьяным за руль, – все равно, что взять в руки автомат, выйти на улицу, закрыть глаза и начать палить во все стороны. Слава теперешний об этом не думал. Даже если бы и подумал, он не мог понять, трезв он или пьян. Каждое действие, даже самое простое – нажать педаль сцепления, переключить рычаг передач, повернуть воздуховод в сторону покрывшегося изморозью окна – полностью поглощало все его внимание. Измученное тело притихло, словно его накачали солидной дозой обезболивающего, ощущения стали механическими, будто сам Слава тоже был машиной. Он смотрел на себя, как со стороны, видел сразу и дорогу перед собой, и грязно-рыжую полосу снега у обочины, и ямы, затянутые льдом, и мчащуюся по трассе серую нексию, и человека за рулем.

Сквозь приоткрытое окно со свистом врывался морозный утренний воздух. Несмотря на холод, в дыхании ветра уже явственно чувствовалась весна. Так пахнет земля, когда пробуждается от зимнего сна. Навстречу то и дело попадались машины – люди ехали на работу, но по направлению из города дорога была пустынной. Слава не знал точно, куда едет, только следил, как одометр отсчитывает километр за километром. Через тридцать километров после перечеркнутого знака, означающего конец города, местность стала холмистой. Солнце еще не встало, но очертания деревьев стали более отчетливыми, словно кто-то обвел их по контуру черной тушью. Слава свернул на проселочную дорогу. Асфальт под колесами сменился льдом с крепко впечатавшимися следами колес – через пару часов, когда дороги коснется солнце, здесь будет глубокая колея. Взгляд сразу приметил тропинку, уходящую в лесок. Слава проехал чуть вперед, где дорога становилась шире. Если встать вплотную к обочине, то его машина не будет мешать проезду.

Вылез с трудом – тело задеревенело, как будто он проехал за рулем не тридцать с небольшим километров, а весь пятьсот. Глубоко вдохнул – свежий воздух ворвался в легкие с такой силой, что заломило грудь. Вокруг стояла оглушительная тишина – хлопок дверью прозвучал как выстрел, тело отозвалось болезненной ломкой. Слава открыл багажник и достал топор. Отличный топор, крепкая рукоять, остро отточенное и до блеска натертое лезвие – Слава никогда не жалел денег на инструмент и всегда тщательно ухаживал за ним, будто то дорогой фирменный перфоратор или маленькая отвертка. Повертел в руке, и дрожь, так мучившая его в последнее время, угомонилась, рука вспомнила, как это – твердо и уверенно держать инструмент. Он осторожно прикрыл багажник и побрел по тропинке.

Ноги то и дело соскальзывали с узкой дорожки, проваливаясь в мокрые сугробы. Небольшой лесок быстро закончился, уступив место открытому пригорку, откуда открывался вид на окрестности. Бело-серые поля, укрытые сизыми полосками тумана, уходили к невидимому горизонту. Кое-где снег уже стаял, там и тут проглядывали черные прогалины. Подниматься наверх было тяжело – Слава с трудом переставлял ноги, борясь с одышкой, отчего походка стала неровной, словно он все еще был пьян. А может, и был? В голове зазвучал хриплый голос Лошарика:

Слава усмехнулся. Камыши не шелестели, напротив, вокруг стояла все та же невыносимая, оглушительная тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами, а грациозности в нем было, как в медведе, только что очнувшемся от спячки. Он махнул рукой, прогоняя наваждение, и голос Лошарика на удивление легко отвязался, затих.

На самой вершине пригорка обнаружился широкий пень – словно специально поджидал Славу. Когда-то отсюда, с высоты, на долину внизу смотрело могучее дерево, любуясь восходами и закатами, а потом его спилили – судя по гладкому, ровному срезу.

– Ну, здравствуй, – сказал Слава. – Ты-то мне и нужен.

Собственный голос казался чужим. Слава, проваливаясь в подтаявшем снегу, подошел к пеньку и рухнул перед ним на колени – ноги подкосились сами. Сорвал куртку, бросил на землю. Расстегнуть манжету рубашки не получилось – это топор рука держала твердо, а мелкие движения давались с трудом. Когда-то яркая ткань замусолилась так, что узор из клеток был теперь едва различим. Гуля любила, когда Слава носил клетчатые рубашки, она говорила, что в них он похож на ковбоя. Гуля… Другая, прошлая жизнь.

Слава рванул манжету со всей силы, пуговица отлетела прочь, запрыгала по насту и утонула в следе его ботинка. Завернул рукав до самого плеча. Положил правую руку на пенек – поверхность оказалась гладкой и холодной, покрытой тонким слоем льда. В левую руку топор лег так же охотно, как и в правую, и тоже придал ей твердости. Слава не раз хвастался, что легко управляется с инструментом обеими руками. Он перехватил топор поудобнее.

На раскрытую ладонь правой руки упала крупная, пушистая снежинка. Слава поднял голову вверх – с тусклого, серого неба крупными хлопьями сыпался снег, все гуще и гуще, падал на лицо, прилипал к ресницам, мешал смотреть. Он тряхнул головой, посмотрел вперед, на раскинувшиеся перед ним поля. В голове зазвучал тихий голос Гули. Гости часто просили ее спеть именно эту песню – протяжную, наполненную особой силой, от которой по всему телу бежали мурашки. Но она редко соглашалась, говорила, что для этого нужно особое настроение. Слава не знал слов, он не понимал по-татарски, разбирал лишь первое – «уралым» – но слышал песню отчетливо, будто Гуля была рядом и пела специально для него.

Снег с удивительной быстротой заполнял все вокруг, укрывал белым покрывалом черные пятна земли, и ровно в тот момент, когда все серое исчезло под слоем белоснежного, прекратился так же внезапно, как и начался.

Тучи расступились, и над горизонтом, который теперь стал ясно виден, появился едва заметный розовый краешек – вставало солнце. Там, на горизонте, замелькали первые всполохи, солнце рассыпало вокруг себя искры, словно предупреждая о своем приходе. Диск выкатился из-за горизонта стремительно, будто боялся опоздать, и вся раскинувшаяся перед Славой долина засияла, заискрилась, заполнилась светом, потянулась навстречу ярко-голубому теперь небу.