На следующее утро Карина встала раньше обычного. Превозмогая противную тошноту, она тихонько, чтобы не разбудить Дину, уселась за учебники – еще раз повторить домашку. Потом она забыла перевести будильник обратно, и снова встала раньше – раз уж проснулась. А потом это вошло в привычку.

Мать удивлялась, что старшая дочь стала приносить из школы только пятерки, но Карине казалось, что так было всегда. Что-то подстегивало ее изнутри, заставляло по два-три раза перечитывать параграфы учебников, заданные на завтра, проводить вечера над тетрадками, чаще поднимать руку на уроках. Она попросила у математички сборник олимпиадных задач и сражалась с ними с упорством Дон Кихота, записалась на дополнительные занятия по английскому языку и страшно обиделась на учительницу труда за несколько четверок. Впрочем, и пятерки не приносили больше Карине радости. Отчего-то каждый раз они казались ей недостаточно заслуженными. Она пересматривала контрольные работы, находила помарки и неточности и считала, что учителя ее почему-то жалеют. Тогда она открывала тетрадь и переписывала контрольную дома еще раз – без помарок и ошибок, ровным почерком, с четкими, выверенными линиями рисунков.

Про отца Карина больше не думала.

Глава четырнадцатая. Страх

Страх рождался одновременно внутри и снаружи. Снаружи он рождался в углах комнаты, где таилась темнота, несмотря на включенный повсюду свет, и в кромешной зимней ночи за окном, спрятанной за шторами. В царящей вокруг тьме шевелилось нечто жуткое, порождая страх иррациональный, нечеловеческий, от которого хотелось бежать и прятаться. Эхом вторил ему страх внутри – страх перед тем, что было, и еще больший перед тем, что будет. «Что было, что будет, чем сердце успокоится…» Так когда-то приговаривала славина бабушка, раскладывая карты. Но сердце не успокаивалось, стучало неровно, сбивчиво и тоже пугало: не остановится ли прямо сейчас? Измученный ум быть может, был бы и рад отдаться небытию, но инстинкты вопили: нет, не надо! Пусть стучит, пусть воздух заполняет легкие, пусть вдох следует за вдохом, даже отдаваясь мучительной болью в затылке.

По телу то и дело пробегала ломка, приступами перехватывало дыхание, виски сжимали невидимые тиски, к горлу подкатывала тошнота. Ледяной озноб сменялся невыносимым внутренним жаром и мучительным сушняком. Тогда Слава наливал в стакан воды прямо из крана и жадно припадал к нему, но внутренняя пустыня поглощала влагу без следов и остатка, тут же требуя еще. Под глазами набрякли отеки – Слава с трудом разлеплял глаза. Почки работали плохо – поясницу тянуло, в туалете ему с трудом удавалось выдавить из себя несколько капель мутной, темной мочи.

Хуже всего была судорога – она пронзала все тело насквозь, одним единым спазмом, погружая в пучину боли. Казалось, будто сама смерть трогает за плечо, но тут же, смеясь, отпускает: дескать, это была шутка, пока просто шутка. В момент приступа хотелось немедленно что-то сделать: принять лекарство, вызвать скорую, отдаться в спасительные руки людей в белых халатах. Слава дрожащими руками доставал телефон, набирал цифры и тут же сбрасывал. Лучше сдохнуть, не стоит он того, чтобы ему спасали жизнь.

Сразу после приступа Славу с ног до головы охватывала мелкая, противная дрожь, но дышалось чуть легче, и появлялась смутная надежда… Нет, даже не надежда, а просто ощущение – жить еще можно, еще позволительно, пусть даже и не за чем. Когда тело давало хоть на долю мгновения забыть о себе, тут же приходили тени из прошлого, чаще всех Сашка – бледный, с ссадиной на лбу, он просил: «Дядь Слав, налей, а?»

И со всем этим ужасом, от которого некуда было деться, Слава остался наедине. Он никак не мог понять, почему он один. Где все? Где Лошарик?

Ноги сами носили его по крохотной квартирке – из комнаты в кухню, из кухни обратно в комнату, он никак не мог остановиться. Только в этом бесконечном метании находилось спасение от теней, только так можно было спастись от страха, удержаться на тонкой грани, отделявшей его от безумия. Слава спотыкался о какие-то шмотки, натыкался ногой на кривую желтую урну возле кровати, и ушиб на краткий миг заставлял его остановиться. Потирая колено, он озирался по сторонам, бормотал вслух:

– Почему я один? Где все?

Потом ноги несли его дальше, а губы сами повторяли одно и то же:

– Страшно, страшно-то как! Страшно, страшно, страшно…

На столе в кухне стояла открытая бутылка водки и заляпанный, мутный стакан. Открытая, но всегда полная. Когда приступы судорожного страха только начали одолевать Славу, водка сразу приносила облегчение и долгожданное забвение. Но теперь пить он больше не мог. Организм отказывался принимать алкоголь – отторгал его обратно. При одном виде бутылки Славу мутило еще сильнее.

Мысли давно стали бессвязными, Слава не отличал дня от ночи, сна от яви. Последним, за что крепко держался его разум, был перекидной календарь на кухне. Как только наступал новый день, в телефоне у Славы трезвонил будильник, отдаваясь нестерпимой болью в затылке. «Наливать ты должен каждый день», – звучал в ушах голос Петровича. – «Да смотри, чтобы пили, налить – это еще полдела».

С каждым днем наливать становилось все труднее. Руки не слушались, стакан в руке плясал, будто в него вставили энергичную батарейку из рекламы, бутылка звякала о край, половина водки проливалась мимо. Но все это не имело значения – стоило поставить бутылку на стол, как она снова была полной, будто ее только что открыли. Слава принимал в себя полстакана – больше уже не мог – и, сдерживая тошноту, зачеркивал ручкой очередной день в календаре. Он не понимал смысла цифр, которые зачеркивает – ни месяца, ни даты, ни дня недели – главный был сам факт: день наступил, долг выполнен.

В ту ночь Славе удалось впервые за несколько суток забыться беспокойным сном. Он бродил по квартире столько часов подряд без остановки, что усталость мышц взяла, наконец, верх, над всеми страхами, и он рухнул на черные простыни и ненадолго отключился. Разбудил его звонок будильника. Трель отдавалась не только в голове – болезненный спазм током прошелся по всему телу, будто в него ударил электрический разряд. Слава сел и с трудом разлепил глаза. Перед глазами все плыло и качалось. Пошатываясь, он побрел на кухню. Подошел к столу, попытался схватить бутылку, но промахнулся. Налить полстакана удалось лишь после нескольких попыток. На столе и на полу разлились лужицы. Слава поднес стакан ко рту, вдохнул резкий запах спирта и вдруг понял, что больше не может. Не может влить в себя ни одной единой капли. Он поставил стакан на стол, пошатнулся, попытался опереться на стул, но только уронил его.

Ум пронзила внезапная догадка – может быть, нужно закусывать? Слава попытался вспомнить, когда он в последний раз что-то ел, но не смог. Он открыл дверцу холодильника, но нашел только открытую жестяную банку из-под икры и кусок засохшего хлеба. Заглянул в банку – на дне еще осталось немного, но золотистые шарики уже покрылись плесенью. Он бросил банку в раковину и захлопнул дверцу. В животе что-то булькало и урчало, но он не мог бы сказать, что голоден. Скорее наоборот – мысль о еде внушала ему почти такое же отвращение, как наполненный стакан.

Слава опустился на пол, прислонился спиной к холодильнику, подтянул к себе колени, пытаясь унять холод. Положил ладони на пол – плитка грела. Перед глазами сами встали ровно уложенные пружинки электрического теплого пола – из какой-то другой, прошлой жизни. Тепло не проходило внутрь через ладони, словно кожа стала изоляционным материалом. Все внутренности сковал холод, как бывает после долгих часов, проведенных на морозе. Слава, не отрываясь, смотрел на стакан. Будильник звонит в десять минут первого, значит, у него есть еще почти целые сутки. Может быть, через несколько часов ему станет легче, хотя бы чуть-чуть, еще самую малость, может быть, он сможет сделать хотя бы глоток…

В кухне явственно ощущалось чье-то незримое присутствие. Кто-то был здесь и внимательно наблюдал за Славой. Когда он закрывал глаза, то отчетливо слышал чье-то частое дыхание. Тогда он приподнимал голову и озирался по сторонам, но никого не видел. Может быть, это шумит холодильник? Слава повернулся назад и выдернул шнур холодильника из розетки. В кухне стало совсем тихо. Стоит глубокая ночь, спят соседи, не слышно телевизора и звуков голосов, не шаркают чьи-то тапочки, не заходится плачем ребенок. Но стоит лишь закрыть глаза, как что-то рядом дышит, шумно и часто. Не похоже на человека, разве что после пробежки. Так дышат только собаки.