Спотыкаясь, мы с Борькой бредем по железнодорожным путям. Корпуса цехов темны, окна замаскированы, но слышно, как гудят станки. В проходной вахтерша долго рассматривает наши пропуска.

— Не узнала, что ли? — раздражается Борька.

— Не узнала.

— Так смотри лучше.

— А я и смотрю. Вот сейчас обратно отправлю, тогда поуказываешь, указыватель! Проходи давай!

Мне с Борькой по пути. Мы останавливаемся на трамвайной остановке. Кроме нас, здесь больше никого нет. И поблизости никого не видно.

Тихо. Прислушиваемся. Где-то далеко-далеко на соседней улице шумит машина. И еще дальше проходит трамвай. Только непонятно, в какую сторону он движется, к нам или от нас. По небу шарит луч прожектора. Останавливается, упершись в облако, а потом медленно ведет по нему белое донышко и проваливается в темноту.

Слышатся шаги одинокого, идущего в противоположную сторону прохожего.

— Вы трамвай ждете, ребятки? Трамваи не ходят, — говорит он нам. — Я уже пятую остановку топаю.

Борька зло ругается, но приходится идти. А как не хочется! Может быть, лечь где-нибудь и поспать?

— Что у меня ноги, железные? Цирк!.. — ворчит Борька.

И вдруг я слышу далекий слабый шум позади нас. Вроде бы позвякивает. Я оглядываюсь. Борька тоже прислушивается. Мы останавливаемся. Теперь уже отчетливо слышно, что приближается трамвай.

— Бежим на остановку, — предлагает Борька. Но до остановки далеко. Трамвай появляется из-за поворота, на полной скорости мчится к нам. Все подножки заняты. Мы, прицеливаясь, бежим вдоль трамвайного пути.

— Прыгай! — командует мне Борька. — Давай!

И успевает вцепиться в поручни, повисает на них, а я остаюсь. Еще некоторое время бегу следом за уносящимся трамваем, хотя и знаю, что не догоню и Борька не спрыгнет. Очень обидно оставаться одному.

Я иду по темной улице и все оглядываюсь, а может быть, еще трамвай подойдет, но ничего не слышно. И я бреду и бреду по пустынным, глухим улицам. Никого ни впереди, ни позади. Только мои шаги нарушают тишину. Неожиданно из-за угла на одном из перекрестков выходит мужчина. Он идет, задумчиво понурив голову, засунув руки в карманы пиджака, поэтому не замечает меня. Вздрогнув, я замираю на секунду. Это — папа.

Выждав, когда он отойдет подальше, я крадусь за ним, следя, чтобы он не обернулся и не увидел меня. Но он идет так глубоко задумавшись, что не оборачивается и не смотрит по сторонам. Мне хорошо видно его на этой безлюдной, пустынной улице. Он идет в сторону нашего дома.

Что ему там надо? Я жду, что, может быть, он свернет в какой-то из соседних домов. Но нет, он доходит до нашего дома. «Неужели к нам?» — затаясь в темном месте у стены, прижавшись к ней спиной, слежу я. Вот он остановился у садовой ограды напротив парадной и смотрит вверх на наши окна. Долго смотрит, кулаками тупо упершись в донышки карманов. Потом постоял, вздохнул и побрел дальше.

Я бросаюсь к парадной. В темноте взбегаю до нашего этажа, руками нашариваю дверь.

Мама еще не спит. Одетая, она выходит в коридор, едва я успеваю переступить порог, спрашивает встревоженно:

— Что с тобой? Почему так поздно?

— Работал.

— О господи! Разве так можно! Думала, сердце выскочит!

— Ты и сама ведь часто остаешься.

— То я… А что ты такой?.. Странный какой-то. Взбудораженный. Бежал? Устал, конечно? Умывайся скорей.

Умывшись, я на секунду приподнимаю одеяло на окне — светомаскировку, и выглядываю на улицу. На панели у сада никого нет.

Я наспех ужинаю и ложусь. Нет, не ложусь, просто падаю в кровать и, наверное, еще падая, успеваю уснуть.

Снится мне, что я собираю детали. Складываю на верстак и все кручу, кручу отверткой.

Подходит Жарков, останавливается позади и спрашивает: «У тебя что, ноги железные?» — «Почему?» — «А что же они у тебя, как у контуженного, трясутся? Цирк!» — И он теребит меня за ноги.

Это теребит мама.

— Вставай, — говорит она.

Вставать не хочется. Кажется, что я еще не спал.

— Сейчас, сейчас, — отвечаю я, не шевелясь и не открывая глаз.

— Не валяй дурака, поднимайся.

— Встаю, — а сам все еще не шевелюсь. И постель такая теплая, мягкая. А тело слабое, увядшее.

— Ну что, сколько раз мне говорить? — повышает голос мама.

— Да я уже давно встал! — отвечаю раздраженно. Тело сползает с постели, ноги стоят на полу, а голова еще покоится на подушке, спит.

Но вставать приходится… Надо…

В заводской проходной меня останавливает вахтерша:

— Ты из какого цеха?

Я называю номер.

— Вот из ихнего цеха, — говорит она какой-то женщине, что стоит с ней рядом. — Ты Жаркова знаешь?

— Конечно! Это мой мастер.

— Вот с ним и передайте, — предлагает вахтерша женщине.

— Ой, можно вас попросить? — Женщина делает порывистый шаг ко мне, но, подойдя, в нерешительности мешкает, посматривая то на меня, то на газетный кулек, что держит в руке. Там завтрак.

— Да пусть снесет, — говорит вахтерша.

Я бегу вдоль путей, возбужденно думая о том, что, очевидно, мастер не уходил домой, если ему принесли завтрак. Работал всю ночь. И другие, наверное, не уходили. И мысленно представляю, как они там устали. Значит, надо. Значит, все очень серьезно. Действительно, сейчас все очень нужно. Каждая деталь — фронту!

В цехе работают. Гудят сверлильные станки. Стучат ручники по железу. Все стоят у своих верстаков. Жарков сидит за выгородкой, в конторке, что-то пишет. В углу разостланы ватники — очевидно, на них вздремнул кто-то часок-другой. И не убрали — может, еще понадобится.

— Вам завтрак прислали, — говорю я Жаркову и протягиваю кулек. Он тяжело поднимает голову, смотрит на мои руки, но завтрак не берет. Я кладу кулек на стол и почему-то не решаюсь уйти, жду.

— Вот что, Савельев, — по-прежнему глядя не на меня, а в одну точку перед собой, глухо говорит Жарков. — Ты не глупый парень, Савельев… Пойми, нянчиться сейчас с вами некому. Если так собираешься работать…

Он подходит к соседнему столу и поднимает замасленную тряпку. Под ней детали.

— Твои?

— Мои.

— Что это?

— Узел номер три.

— Нет, это халтура, Савельев. Брак…

Он произносит это тихо. Но слово «брак» будто хлещет меня.

— Забирай и переделывай. Чтоб больше я такого не видел.

Если Жарков разговаривает со мной сдержанно, то вот Клава Фиссолонова вовсе не собирается деликатничать.

— Ага, явился — не запылился! — еще издали кричит она. — Ты что же это, пень трухлявый, напортачил здесь, а?! Люди сидят по три ночи, кровь из носа, а он — извольте бриться!

Ее зычный голос привлекает внимание всех, даже от самых дальних верстаков смотрят на меня. Покраснев, пригибаюсь пониже, пытаюсь спрятаться за перегородку.

— Не прячься, не прячься! — вопит Клава. — Что заслужил, то и скажу. Думаешь, мне тебя ругать очень интересно. Нисколько! Да заставляешь. Психику из-за тебя порчу… Устраняй давай!..

Она уходит, а я еще долго не поднимаю головы. Тихонько тыкаю отверткой в детали.

«Виноват, виноват, — передразниваю Клаву. — А чего кричать-то! Вон мастер не кричал».

— Что, всыпала? — выждав немного, подойдя ко мне, хихикает Борька.

— Да ну ее…

— Брак закосил?

— Да.

— Ну, горлопанка, дура!.. Устранимый, нет?

Я еще не знаю, каких видов бывает брак, но догадываюсь, что если уж велели исправлять, значит — устранимый.

— Да ты с ней меньше базарь! — наставляет меня Борька. — Следующий раз, чтобы она шухер не поднимала, если запорол, то возьми и вот так — фук! — И он щелчком пуляет деталь точно в мусорный ящик. — Ауфвидерзеен!

— Ты что? — оторопело оглядываюсь я.

— А ничего, — спокойно говорит Борька. — Да таких деталей — завались! Все они одинаковы. Если брак запорол да увидят, ругать будут. А не заметили, и порядок. Вон посмотри, в заготовительном они так со станка и скачут.

Я все еще не могу прийти в себя, смущенно озираюсь.