— Послушайте, а ведь вы, пожалуй, рисуете? — неожиданно спрашивает он меня.

— Нет, — почему-то смутившись, тотчас вспыхнув, будто он открыл мою какую-то жуткую тайну, отвечаю я. И оттого, что сказал неправду и он догадывается, что я говорю неправду, краснею еще гуще.

— Пейте чай, — сделав вид, что ничего не заметил, обращается он к Юрке, стараясь таким образом помочь мне.

— Вообще-то я рисовал.

— Ага, вот видите. Я чувствую, в вас что-то есть.

Я пожимаю плечами, очень пораженный его прозорливостью, не догадываясь еще, что натренированным взглядом художника-профессионала и педагога он уловил усиленное внимание, с которым я присматриваюсь ко всему, что тем или иным образом связано с его работой.

В коридоре бряцает звонок. Извинившись перед нами, старик идет открывать. Возвращается он вместе с теткой, которую я однажды уже видел на рынке. Это та тетка, которая тогда заставила меня проткнуть дырку в банке со сгущенкой. И с ней та же самая большущая клетчатая провизионная сумка, похожая на живое существо. Лишь мельком глянув на нас, тетка, прищурясь, оценивающе осматривает комнату, а сумка, будто собака-ищейка, принявшая стойку, вроде бы тоже медленно обводит ее взором, издали принюхиваясь ко всему.

— Ну, что вы мне можете предложить? — спрашивает у старика тетка. Она отодвигает один из приставленных к стене холстов.

— Нет, это не продается, — останавливает ее старик. — А вам-то что нужно?

Она идет вдоль стен, как ходят мимо витрин антикварного магазина, в который в суете заскочил по ошибке, тогда как надо было зайти в булочную или в продуктовый. С надменной гримасой смотрит на все, но, впрочем, нет ли тут чего такого… И у сумки точно такое же выражение. Она бежит впереди тетки, словно тонким лисьим носиком тычась острым углом то в один, то в другой предмет, и, натянув туже постромки, тащит за собой тетку.

— Мне нужны краски, хорошие краски. — Старик поворачивается к нам. — Извините, пожалуйста, ребятки, — просит он сконфуженно.

— Нет, ничего, — отвечаем мы, также сконфузясь. — Дождь уже кончился… Мы в другой раз… Мы пойдем…

Утром у нас на участке двое почему-то не вышли на работу. Все возбуждены, взвинчены до предела. Ведь это значит — кто-то должен отсутствующих заменить. А и своей работы по горло. Но и не сделать нельзя. Срыв!

За выгородкой, ткнувшись лицом в угол, покрытый несколькими ватниками, лежит Иван Петрович. Вместо него распоряжается Клавка. Пытается перераспределить работу. Она орет так, что слышно с первого этажа, мечется между верстаков. Некого поставить к сверлильному станку.

— Некого! — вопит Клавка. — Как ни крути, а из трех пальцев только одну комбинацию можно сочинить. Во!

— Ладно, успокойся. — Из-за выгородки выходит Иван Петрович, направляется к станку.

— Куда ты? Тебя тут еще не хватало!

Но Жарков идет. Так ходят по льду, опасаясь, что он хрупнет и проломится, и надо поскорее проскочить опасный участок. С усилием залезает на высокую табуретку. Устанавливает сверло. Свет из жестяного кулька падает ему на руки, и я вижу, как они дрожат.

— Не разрешу, — говорит Клавка. — Хоть ты убей меня, не разрешу.

Он пригнулся, прищурясь, что-то высматривает, будто заглядывает в щелку прицела. Капельками пота забрызган весь его лоб.

Не знаю, что происходит со мной. Я подбегаю к ним:

— Давайте я.

— А ты сможешь? — спрашивает Клава.

— Смогу.

Мне еще никогда не приходилось сверлить, но я уверен, что получится. Это потом, позднее появится робость, а в тот момент я уверен, что справлюсь. Но главное, что поверил он.

— Пробуй.

— Да ты что, Петрович, он же запорет все!

— Давай.

Поначалу мне кажется, что я не попаду сверлом в накерненную отметку. До боли закусываю губу, а рука, сжимающая никелированный рычажок, мертва.

— Только не жми. Полегче, легко держи. И деталь не тяни на себя. Придерживай.

— Запорет как пить дать, — нервно дышит в затылок мне Клавка.

А я ни жив ни мертв. Вот теперь-то по-настоящему оробел. Чувствую, что кепка козырьком сползла на брови, но не решаюсь поправить.

И Жарков, и Клава, как и я, нацеленно смотрят на сверло. Оно мягко погружается в металл, вроде бы уменьшаясь в длине. Чешуйками лезет из-под него стружка, будто родничок бьет. Вот деталь чуть дернуло в сторону, она задрожала под рукой и успокоилась, это сверло вышло на ее противоположную сторону. И я, впервые выдохнув, будто вынырнув с большой глубины, поправляю кепку, поворачиваюсь к Ивану Петровичу.

Он тоже выдохнул. Похлопал меня по спине: «Спасибо» — и пошел за выгородку.

Я осматриваюсь и невольно улыбаюсь. Ай да я! И не верю себе.

Мне и радостно, аж дух захватывает, и все еще боязно немного, но и боязнь эта какая-то радостная, обжигающая, как на качелях, когда и страшно, но ведь знаешь, что все равно не слезешь, потому что именно этого — захватывающей, восторженной, счастливой робости — и хотел.

— Вот напортачь только, пойдешь под трибунал, — улыбаясь, показывает мне Клава кулачище. — Прохиндей!

Я работаю, а мысленно будто со стороны смотрю сам на себя. Я думаю, что все смотрят. А заметив, что Клава разговаривает с кем-нибудь, уверенно думаю, что она говорит именно обо мне. «Смотрите, это Вася Савельев. Вот, получилось!»

Время движется к обеду. Уже пронесли ведро с кипятком, перелили его в бачок. На улице простучали в рельс, это оповещают дворовых рабочих о начале обеденного перерыва.

Ко мне подходит Борька:

— Эй, ты, пчелка, отвлекись на минутку. Пошли обедать. Очнись, синьор!

И он щелчком пуляет в меня гайкой. Я отвертываюсь в сторону — хруп! — под рукой делается легко, и сразу заскребло, заскрежетало.

Не понимая еще, что произошло, вижу, что сверло стало коротким. Сломалось! И обломок остался в детали.

Борька быстро-быстро моргает. А лицо растерянное, жалкое.

— Ты что? — сползаю с табуретки. Борька проворно шмыгает за дверь.

Я выключаю мотор. Потом включаю, но в противоположную сторону, надеясь, что, может быть, остаток сверла зацепит обломок и он вывинтится. Но ничего не получается. Ковыряю в отверстии шилом, трясу деталь, стучу о станину. Все напрасно! Запорол!

Что ж теперь делать?.. Хорошо хоть, обеденный перерыв и никто не видит. После обеда за деталью прибежит Клавка. Ну шуму будет!..

Озираюсь и заталкиваю деталь в корзину, под стружку.

«Я поколочу этого Борьку! Он нарочно! Я изобью его!»

Выхожу на улицу. И вспоминаю, что у Муськи в цехе я видел точно такие же заготовки. Ну да, такие.

Минут через двадцать, засунув заготовку под пиджак и прикидывая, где бы достать тридцатку, которую теперь я буду должен одному из токарей, возвращаюсь в цех. У моего верстака, по-прежнему в шубе и даже шапке-ушанке, сидит Жарков. И только он заметил меня, глянул в мою сторону, я сразу понял: «Беда!» Он не зовет, но я робко подхожу к нему.

— Что же ты, Вася, так подвел меня?

— Как? — останавливаюсь, растерянный.

Из-за спины он достает испорченную заготовку, кладет передо мной.

— Твоя? — спрашивает.

— Моя.

Я не решаюсь поднять на него глаза. А он молчит. Лучше бы уж говорил!.. Пальцы его нервно комкают какую-то бумажку.

— Завтра объяснишь всем товарищам на бригадном собрании.

Утром я шел на завод, как, наверное, идут на пытку. Я еще не придумал, что буду говорить, как объясню свой поступок. Пожалуй, буду молчать. Пусть наказывают. Только уж сразу бы!..

И едва я вошел в цех, меня вызвали к начальнику. «Ну вот, и ему сообщили!..» В кабинете начальника сидело несколько человек. Среди них — Борька и Жарков.

Я робко поздоровался, но никто не ответил, лишь Жарков кивнул на ближний к дверям стул. Я присел.

— Вот и он сам, кстати, — сказал Жарков начальнику цеха, указав на меня. — Я все же настаиваю, чтобы его оставили.

— Не могу, — ответил начальник. Он даже не повернулся в мою сторону. Все присутствующие, кроме него и Жаркова, смотрели на меня. «Увольняют», — понял я.