— Кто бы его мог тут взорвать? — переговариваются идущие.

— Мало ли еще кто тут мог остаться. Вон, смотри, леса какие, на сотни километров. Неделю пойдешь, конца не будет.

— А может быть, партизаны в свое время минку подложили.

Становится по-настоящему светло. Дождь не прекращается. Он перестал сыпать над нами, но будто туманом застилаются дали, дождь ползет впереди. Лес то отодвигается, то снова сжимает дорогу. Изредка мы проходим выжженными деревнями, лишь кое-где сохранилась баня или сараюшка. Но нет, вон уже начали строить, белеют первые венцы нового сруба. И на соседнем пепелище лежат приготовленные бревна. Рождается заново деревня, начинает жить.

На выходе из одной деревни нам встречается мальчонка лет семи, очень похожий на тетиного Сашку, давно не стриженный, в рваных штанах.

Он ведет козу, уцепясь за конец длинной веревки, привязанной к козьим рогам. Коза намного сильнее мальчонки. Она блеет и панически шарахается в сторону, сваливая мальчонку. Он долго тащится по мокрой траве, затем как-то умудряется вскочить на ноги, перекинуть веревку через плечо и остановить козу. Но она, проклятая, бросается в другую сторону и опять валит мальца.

Заметив нас, коза замирает настороженно, вся напружинясь. Хвост вздернут, как поплавок. Мальчонка смотрит хмуро, из-под бровей.

— Мальчик, как называется ваша деревня? — Он гулко сопит, еще суровее нахмурясь. — Давай мы тебе поможем свести козочку, — предлагает Муська. Но он раздраженно рвет веревку из рук. — А тебя как зовут?

— Да он глухонемой, — наконец догадывается кто-то. — Мальчик, ты слышишь, нет?.. Нет.

Мальчишка стоит, не шелохнется, набычась, только переводит глаза с одного на другого. А когда мы отходим, деловито, резко дергает веревку и кричит на козу глухим, простуженным басом:

— Но, балуй, фашистка! — И уже во все горло кричит: — Мамка! К тебе командированные иду-уть!

За ветлами пашет женщина. В плуг впряжена корова. Дойдя до конца борозды возле дороги, женщина вываливает плуг, поджидает нас, уголками упавшего на плечи платка вытирая лицо. Одергивает подол заткнутой за пояс юбки и смущенно придерживает на груди рваную кофтенку. От коровы валит пар. Она дышит тяжело, высоко вздымая боками, шершавым языком облизывает ноздри, из-под наших ног жадно хватает траву.

Женщину расспрашивают, далеко ли до конторы леспромхоза, и она сообщает, что теперь близко, в поселке.

— А до Красных Струг далеко? — интересуюсь я.

— Да верст тридцать.

— Леса у вас здесь знатные, — говорит кто-то из наших. — Наверное, грибов много, клюквы?

— Чего-чего, а клюквы хватает, — отвечает женщина, глядя в сторону леса. — У Струг места повыше, а тут — болото. Проница бездонная. По одному да без топора и не ходим, чтобы в случае чего ветку высечь да кинуть, если кто врюхается.

Я и раньше был понаслышан про эти болота. Там, где жил я, тоже были леса и болота, но таких больших и гибельных не было.

Женщина поправляет на корове тряпичный, специально сшитый хомут.

— Пошла, Пестроня. Но…

Корова, услышав окрик, еще торопливее начинает хватать траву, боком входит в борозду, а сама все тянется, тянется в сторону.

В поселке, куда мы приходим, уцелело несколько кирпичных амбаров. В одном из них контора. Вокруг нагромождены штабеля дров. В конторе нас принимает давно не бритый однорукий инвалид. Он сидит, сдвинув на затылок флотскую фуражку.

— Только-то? — спрашивает, осмотрев прибывших. — Не жирно. Кто старшой? Давай документ. Сначала всех в журнал зарисую, а потом будем работу назначать.

Предварительно приладив фуражку таким образом, чтобы околыш касался ребрышка правого уха, берет карандаш и начинает «рисовать», пригнув голову к плечу и шевеля губами.

— А что, батя, бандиты вас не тревожат?

— Это какие же бандиты?

— Что в лесах попрятались.

— Не знаю, кто попрятался. У нас насчет этого тихо. Елка зеленая! Сбил!.. Ты ж меня сбил! Мать честная, не туда зарисовал! Ну что ты сидишь, балаболишь тут — бандиты, бандиты! Теперь придется заново рисовать… Не будешь болтать?

— Нет.

— Ну смотри!

И он «рисует», высунув кончик языка и повторяя им все движения карандаша. В конторе молчат некоторое время, а затем начинают перешептываться:

— Зверюшки, наверное, есть. Должны водиться, Может, и мишки есть.

— А вот вчера один тут к ручью вышел, — не выдерживает инвалид.

— Кто?

— Потапыч. Щенок у меня маленький есть, Шарик, так ко мне под ноги камушком и бросился, гляжу, эта… Елка зеленая, опять ты меня сбил! Ну что ты молотишь без дела? И голос у тебя въедливый. Садись, сам рисуй!.. Будешь еще болтать? Не будешь? Вот теперь исправляй сиди!

«Зарисовав» наконец, инвалид распределяет работу. Нас с Борькой назначают на обрубку сучьев.

— Еще бы одного человека надо, подюжее, — говорит он, доскребывая затылок.

— Давайте я пойду, — вырывается вперед Муська.

Инвалид недоверчиво покосился на нее, сплюнул и отвернулся.

— А что?! — обиделась Муська. — Да я могу!.. Честное слово, могу! Что вы понимаете? Если я тоненькая, так это конституция такая, а я сильная. Где у вас гиря двухпудовая, дайте сюда, поиграю!

— Эка, сухая лытка! — усмехается и качает головой инвалид. — Ну уж если так, ладно, иди.

Обрубка, казалось бы, простое и легкое дело. Тюкай себе топориком, отдохнул — опять стучи. Так думал и я, и, честно говоря, радовался предстоящей вольготной жизни.

До делянки вел нас сам инвалид. Сначала мы долго шли дорогой, которая называлась так, наверное, лишь потому, что кто-то здесь однажды проехал на телеге. На сырой земле кое-где были видны узкие прорези, проделанные колесами, да белели ободранные корни деревьев. Затем свернули в лес.

— Так поближе будет, — сказал инвалид. — Дорога крюкает, а мы срежем кусок.

Мы шли через низкие пригорки, которые один от другого отделяли обширные омшары. Лес здесь был однообразный, на пригорках высоченные хмурые сосны с темной, почти черной хвоей, на омшарах — чахлая измятая ветрами березка. Пригорки казались островами. И даже берега у них были, как у островов: шагнешь с твердо утрамбованной земли и по колени проваливаешься в сырой мох. Оглянешься: стволы сосен стоят рядами, как крепостной тын.

Только часа через полтора мы выбрались к делянке. Деревья здесь были свалены кем-то еще до нас, хвоя уже успела поблекнуть.

— Ну вот, вы тут оставайтесь, а я за вами к вечеру приду, — велел нашей троице инвалид. Выдал нам задание — урок, как назвал он, и увел остальных. Вероятно, они отошли далеко, потому что потом весь день не было слышно ни стука топоров, ни голоса.

Мы тотчас принялись за дело. И скоро я понял, что такое обрубка.

При падении тяжелое дерево обломками сучьев, как штыками, вспарывает моховой покров, они глубоко вонзаются в землю. После того как обрубил ветки с верхней стороны, ствол нужно перевернуть. Но попробуй выдерни из земли эту рогульку! А если умудришься срубить хоть один нижний сук, то остальные только крепче вцепятся в землю. Надо подводить под ствол жерди, приподнимать его, валить…

Я ужасно устал. И когда Муська разрешила передохнуть, бросил в мох топор, разогнулся с трудом — болела поясница — и только теперь с удивлением увидел, как мало мы еще сделали, как много надо делать!

Я сел на пень, вокруг него все было забрызгано опилками. От них пахло скипидаром. Моя перевернутая кепка лежала рядом, из нее валил пар.

Борька ушел на отдаленную прогалину, и я видел, как он там ползал по кочкам, собирал клюкву. Передохнув чуток, я побрел к нему. Клюква была еще совсем зеленая, твердая, хрустела на зубах. Скоро я набил оскомину. Да такую, что мне стало казаться, будто во рту у меня все обожжено и кожа висит обрывками, как шелуха на молодом картофеле.

За кустами застучал топор. Мы с Борькой переглянулись, прислушались и сделали вид, что ничего не услышали. А топор все стучал и стучал. Будто этим самым Муська напоминала нам, что пора возвращаться. И Борька разозлился: