Был грозный срок. Уже ступала

Вдали война, как Командор —

Стопой тяжелой. Как шакалы,

В один сбирались дикий хор

Царевы слуги — «патриоты»,

Уж запах тлена долетал.

Но не один отважный кто-то

Уже точил на них кинжал.

А те, что чуяли провал,

Те плети толстые сплетали —

И в плесень камер и в централ

Голодных узников кидали.

Еще каратели, шпики

В дыму роились той порою,

Еще безгласны и тихи

Во мгле таилися герои.

Смешалось всё в снарядов вое —

Хрипенье, стон, вранье, грызня…

Здесь море ночи мировое

И берег мирового дня…

О, сколько их, чернявых Сашек,

В окопах мерзлых полегло,

И сколько в их мечтах погасших

Красы и нежности цвело!

Так что же Сашу привело

На службу к воронам проклятым?

А он мечтал ведь, как назло,

Стать Робеспьером иль Маратом,

А он немало ведь прочел

Книг пламенных — призывов к воле!

(Науку эту он прошел

В тюрьме — в то время высшей школе

Политики: для бедных боле

И не было — мечтать не смей!)

Что ж: на чужом, на мокром поле

Настиг его стоглавый змей

В вонючей и сырой траншее,

И к пулемету приковал,

И трудовой рукой смелее

За сытых биться приказал.

Сашко частенько вспоминал[101],

Как целовался за дровами,

Как у соседа груши крал

И как гулять ходил с друзьями,

Корабликов бумажных флот

И вожаков фабричных слово,

Что за собой вело народ,

Пылая факелом багровым.

Он вспоминал, как светом новым

Весь озарился жизни путь,

Как ветром вольным и суровым

Дышать глубоко стала грудь,

Как юность присягала честно

Не на иконе, не в словах,

Как стрелы гнева и протеста

Калились в молодых сердцах.

«Вы всё еще поэмы ждете,

Сюжета, фабулы, интриг?»

— «Нет, мы берем то, что даете…»

—  И ладно. Я ведь не постиг,

Как это ходят на котурнах,

Героя водят, как за ус,

В тонах и в темных и в лазурных

На строгий потрафляют вкус.

Я сразу страху предаюсь,

Едва лишь вспомню о поэтах,

Что без дорог, попав в конфуз,

Плутают в хаосе сюжетов,

Главу верстают на главу,

То ссорят, то мирят героев,

Живую душу наяву

Морят анализом порою.

Нет! Не создать мне (я не скрою)

Эпического полотна.

Другие же сюжет построят,

И племена на племена

Ведут упрямыми руками,

И мир весь видят из окна,

И чудо — посудите сами, —

Все даже помнят имена!

Лавина, хищна и грозна,

Катилася и докатилась.

И всколыхнулася до дна

Жизнь, что давно уж замутилась,

Травой болотной заросла.

Взвилися птицы с вещим криком,

Сверкнули в воздухе крыла,

Воскрес безгласный — стоязыким.

Хвала морям, пустыням диким,

Дорогам, что в страде боев

Вперед, навстречу дням великим

Несли отважных муравьев.

И честь ветрам, что их живили,

И водам, что поили их,

И снам, что освежали силы

Волшебной властью чар своих.

И тем набатам, что живых

На вече судное скликали,

И солнцу, в чьих лучах косых

Снегов расплавилися дали.

Пускай в крови, пускай в слезах

Растет посев, в грозу омытый,

Пусть днем темно, и ночью страх,

И пламенем земля повита, —

Любовь и вера — вот орбита

Земных сердец, но лишь борьбой

Даль неоглядная раскрыта

Для всех таких, как мой герой,

И пусть былое воет волком,

Змеей шипит на красный цвет,—

Мы ярким вышиваем шелком

Ткань светлую грядущих лет.

Однообразный и скрипящий

Состав в заснеженных полях.

Дремота. Холод леденящий.

И крови сонный стук в ушах.

Дров больше нет…

                             «Все за дровами!

Катися с крыш!»

                  — «Да к черту!»

                                             — «Ну!»

И в топке вновь пылает пламя,

И рвут колеса тишину.

«Бывало, братцы, нам в плену

Жить — не хитрить — беда бедою…»

— «Не лезь, а то как толкану!..»

— «Ну вот! Не пошути с тобою!»

— «Что там ни говори, браток,

А не пожрешь — нет жизни сладкой…»

— «И дал мне он совет не впрок

К мешочнице пристать украдкой…»

— «А ты, видать, до женщин падкий.

Уйди!»

              — «Беда с такой шлеей…»

— «А ну-ка веселей, ребятки,

Не то помрем с тоски такой!»

— «Свечу? Вот, барин!»

                             — «Ой, тулуп мой

Спер кто-то! Даже спички нет!..»

…И снова вьюга снежной крупкой

Состава заметает след.

Часы прошли иль много лет?

А солнце словно не всходило,

Как будто стать решил весь свет

Холодным, темным, как могила.

Пойми попробуй, где и чья

Нога лежит и чья рука там,

Не верится, что тут семья,

Где каждый стал другому братом.

И не постичь, что за проклятым

Благословенное встает,

Что обернется день крылатым,

Что в наше вырастет мое.

Тьма. Не видны ни лес, ни избы.

Холодных рельсов хищный блеск.

Вот так себя и бросить вниз бы,

Сложить бы голову на рельс!..

Замерзший полустанок… Лес…

И вновь поля… Маршрут неведом.

…Зря гибнуть что за интерес

Тому, кто на пути к победам?

Нет, сердце! Ты до той поры

Борись, гори, покуда в силе!

И в темноте, как две сестры,

Цигарки две заговорили.

Коль никогда вы не курили,

Читатель вероятный мой,

Зря взял я штрих из этой были,

Час отнимаю дорогой.

Но все-таки скажу: цигарка

Что «трубка мира» (к черту смех!) —

Не раз ведь те, кто спорил жарко,

За ней мирились без помех.

Была первейшей из утех

Она и в горе и в заботе,

Спасала от волнений всех,

Подмогою была в работе;

Пусть хмурится в гробу Толстой —

Ему табак был не по нраву,—

Ты все-таки, поэт, воспой

Живительнейшую отраву!

В дни, что несли железу славу,

Сжимали холодом сердца,

Мы все — различно, но по праву —

Искали светлого конца,

Межи, где б нам остановиться,

И выпрямиться, и ожить,

Водой целительной умыться,

Живым огнем весь тлен спалить.

Он и не ведал, может быть,

Тот поезд голый и голодный, —

Где горе нам дано избыть,

Где будет праздник всенародный?

Святые, милые поля

В дыму, под черными снегами!

Пусть будет радостна земля,

Как поцелуй тот за дровами!