Так и отец мой с молодым Кузьмою,

Забывши про тревогу и печаль,

То песней утешался золотою,

То мыслями летал из дали в даль,

Костер под вербой разложив густою.

Так пастуха расспрашивал Мистраль

О звездах, об их смысле потаенном

В краю, что дышит ветром благовонным.

Чужих волов не на своих лугах

Пасет чумак. Эх, кто беды не знает,

Кто не служил сызмальства в батраках,

Пускай его про горе поспрошает!..

Но вечер сходит; галки на дубках

Гурьбой расселись; мгла плывет и тает,—

Кто ж там в лесу, за дремлющим прудом,

Махнул, как птица, белым рукавом?

Шалфей взошел, не вянут руты милой

Зеленые листочки ни на миг, —

И белый цвет надежда распустила,

И в сердце — ясный журавлиный крик…

Понять всё это — молодым под силу,

Но, хоть уже я от любви отвык,

Сдается, шепот слышу я призывный,

И луч по сердцу пробегает дивный.

Седеет в джунглях сумрачный факир,

Под солнцем розовеет Гонолулу,

И дальняя струна безвестных лир

Сердца поэтов снова всколыхнула…

А сколько там, средь звезд, пьянящих мир,

Есть дивных снов, каких душа минула!..

И всё же ось у космоса одна —

Любовь! Куда ни кинь — везде она.

Тут наконец пускай Фламмарионы

В мои слова «внесут свой корректив»;

Ведь я придумать космосу законы

Едва бы смог, как я и ни ретив,

Мой голос, как сильнейших миллионы,

В безвестном тонет. Но, покуда жив,

Надеюсь я, что в будущем поэты,

Как Пушкин — Крым, объездят все планеты.

Нанизывая стройный ряд октав,

Как на шнурок точеные кораллы,

Я бы сострил, примерно так сказав:

Миры — из теста одного, пожалуй,

Да нам-то незнаком его состав,

Хоть «теоретиков» найдешь немало,

Каким и Аристотель и Платон

Дают взаймы свой древний камертон.

Вернусь назад — к сюжету основному.

Дружили встарь на хуторе одном

Два чумака. Шли поутру из дому

Рядком и так же возвращались в дом;

Когда зимой на мягкую солому

Ложились их волы, они вдвоем

На шумных посиделках отличались

Да, сказывают, вместе и венчались.

Прошли года, лег на усы мороз,

Но к дружбе их сердца не охладели.

Семен Подпалок и Марко́ Наджос,

Под скрип сверчков, под звонкие их трели,

По вечерам, когда среди берез

Проходит кто-то, зримый еле-еле, —

У хаты, на завалинке косой,

Гудели глухо, как пчелиный рой.

О, сколько побывальщин там чудных

Услышали их маленькие внуки:

Про сивый ужас завирух степных,

Про солнце Крыма, про чумные муки!

Но вот в один из вечеров затих

Старик Семен; жестокий меч разлуки,

Упав, рассек примерной дружбы нить:

Ушел Семен в сырую землю гнить.

Был вечер. Озаренный светом резким,

Сидел Марко́, задумчив и суров…

С кем говорить? Ведь и молчать-то не с кем…

Внезапно тень из-за густых кустов

Встает и голосом выводит веским:

«Брат, дай огня!» — И много вечеров

Беседу вел он с дружескою тенью,

Покуда не угас в ночи осенней.

Та сказка, может быть, и не для вас,

Творцы бетона: слишком уж наивна.

А я люблю, в вечерний тихий час,

Простой свирели голос переливный.

Конечно, то не скрябинский экстаз,

Всего лишь звуки дудки примитивной…

Но вспомните, как старый Иохим[98]

Тягался с фортепьяно дорогим!

Он подрастал в грязи предместья,

Где козы, мусор да репей,

Где люди, словно мухи в тесте,

Увязли в тине тусклых дней,

Где липко всё, где нудно длится

Чреда безрадостных картин.

Он видел мир как из темницы,

На жизнь смотрел — как через тын.

Сашко в семье был пятый сын,

Ведь беднякам везет на деток.

Счастливый час хотя б один

Найдется в жизни так иль этак, —

И наш Сашко в ручей весной

Пускал свой флот бумажный смело

Иль атаманил с детворой,

Что тоже досыта не ела.

А то иное делал дело —

Дома из глины строил он,

Работа ладная кипела,

Глаза горят, — так увлечен.

Еще, как «нищий-принц» у Твена,

Любил читать, любил мечтать,

Хоть жизнь была груба отменно,

Той книжной жизни не под стать.

Случалось, что ухватом мать

В сердцах сыночка угощала,

Но и сухой калач кусать

Порою счастье выпадало

В семье на долю двух меньших,

Как Петуху — есть расстегаи.

Вот так он рос. Мильоны их

Растила так пора былая.

Бывало, ветер, завывая,

Закружит листья, зол и лих,

Вода, канавы заполняя,

Захлюпает, а сад притих, —

Вид у Сашка́ тогда унылый,

Задумчивый не по годам.

Тоска его с жестокой силой

Схватила — стал не свой он сам.

«Мальца недолго видеть нам!» —

Порой соседки толковали,

Как шел он, молчалив и прям,

Казалось, чем-то опечален.

Куда-то ото всех затей

Тоска парнишку уводила.

А то — вновь смотрит веселей,

В проделках — первый заводила.

Читатель! Мысль меня смутила:

Вдруг проза повести моей

Им, «массам», вновь не угодила,

Как автор ни возился с ней.

Но, право, «массы» есть и Массы —

С заглавной я пишу одних, —

И вредные одним прикрасы

Всего приятней для других.

Я знал и критиков таких,

Что и в гробу учить нас станут:

От тонких замечаний их

Не только сердце — уши вянут.

Зачем, мол, «он», а не «она»

С поэтом в поле выезжает?

Другой: «Причина нам ясна,

Зачем он пчелок воспевает!»

Тот классицизмом укоряет,

Тот — рыбной ловлей. Ну а тот

Опять к Плеханову взывает,

На помощь тень его зовет!

И все нашли, лишь я ищу всё,—

Где ж знать им, скольких стоит мук

И взят ценой какого чувства

Из сердца выхваченный звук!