2
День многошумный отошел ко сну.
Вдали чуть слышен крик перепелиный,
Туманом тонким полнятся долины,
Привычный звук стал чуждым для ушей.
Спи, Генрих! Колотушки сторожей
Бьют в громкие железные клепала;
Тишь мудрая спокойно разостлала
Ковер широкий на твоих полях,
Садах, хлевах… Сомнения и страх
Откинь. К чему?.. Отец твой умирает,
Так что ж тебе? Бессмертных не бывает
На свете. Перед совестью своей
Ты чист, ты и ксендза звал, и врачей…
Теперь лишь ксендз над ним хозяин властный…
Спи, Генрих! Догорает месяц ясный,
И звезды — словно слезы из-под век.
Твоя Марина у тебя навек
Останется. В Девичьем схоронится,
Покамест сплетен шум угомонится.
А там… Нет! Прочь бесовскую гурьбу
Соблазнов… Твой отец почти в гробу!..
И память вновь узоры ткет без счета;
Вот наконец спускается дремота
На грудь.
«Кто там? Кто там перебежал
Во мраке! Эй! Кто голову прижал
К наличнику?»
Всё тишиною скрыто.
Даль шелковая звездами расшита.
Стучат трещотки бодрых сторожей…
Спи, Генрих!..
Засветилась на меже
Роса. Летит к озерам цепью длинной
Звенящий в высях выводок утиный;
Охрипший, без ума кричит дергач;
Как будто серый удлиненный мяч,
Перекатился заяц. Счастье воли
В тумане этом, в радужном раздолье,
Во вздохах нив и в тихой речи трав!
А сколько зла, болезней, мук, отрав
Запряталось под ясностью звенящей!..
В усадьбу пана с новостью томящей
Максим приехал, — только невпопад.
Заполнен двор толпою: стар и млад.
Не нужен им рассказ о похищенье
Марины; про ночное злоключенье
Несется весть, внезапна и страшна:
В постели белой, виден из окна,
Недвижимый, холодный и бесстрастный
Лежит паныч. Живой водой напрасно
Целебною рассвет его поит:
Глаза погасли, голова висит,
И там, где солнце пламень свой простерло,
Алеет перерезанное горло.
Нет, новость не одна на двор пришла:
В ту ночь из клетки мощного орла,
Что прозябал в усадьбе на поляне,
Освободили. Но куда в тумане
Рассветном полетел он, вновь могуч,
Укрылся ли меж неприступных круч,—
Никто не знает. Лишь Кондрат, бывало,
Хвативши кружку добрую сначала,
Твердил, что в Красном Куте этим днем
Ужасный птицы подняли содом,
Когда пришелец черною стрелою
Внезапно взмыл над ближнею горою
И скрылся в блеске выси голубой,
Как будто всех скликая за собой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
© Перевод В. Державин
Любив мене, матінко,
Запорожець,
Вивів мене босую
На морозець.
Вивів мене босую
Та й питає:
Чиє мороз, дівчино,
Чи немає?[123]
1
Дрозды в лесах еще не поклевали
Всю ягоду с густых рябин; пылали
Осинники, не обронив листву,—
А ранний снег уж засыпал траву,
Детьми потоптанную по левадам.
Повеял ветер, и свирепым взглядом
Мороз оледенил пруды в садах.
«Пороша, братцы! Зайцев на полях —
Что блох в корчме! Вставайте же, лентяи!
Хлебнем-ка на дорогу (да не чаю,—
Его оставить можно москалям!)
И тронемся!» —
Так говорил Адам,
Марьяна дядя, лысый, как колено.
Немало лет весь округ неизменно
Плешивости причину обсуждал,
Но всем одно бедняга отвечал:
Что, мол, остаться без волос не диво
Тому, кто, как и он, женат счастливо!
Читатели! По силе прав своих
Я вставлю, примечаний враг любых
(Помимо дельных), слово про Адама:
Жена его, достойнейшая дама…
Но, рифмы плоские прогнав за дверь,
Попробуем вообразить теперь
Ксантиппу как Фальстафову подругу.
Про их любовь и жизнь (не жизнь, а муку)
Короткой фразой ограничусь я:
Цветет и благоденствует семья!
И спор и драка иногда бывают,
Но трех детей Ксантиппа забавляет.
Пусть моралист толкует вновь и вновь, —
Возможна ли подобная любовь?
Но вот однажды поутру Адама
Цецилия терзала так упрямо,
Как купоросный, въедливый раствор,
Что отдышаться вышел он во двор,
Едва живой… Покинутая пани
Одна обедала, за ужин ранний
Одна уселась. А в конце села
В тот вечер странная произошла
История: Адам сам-друг с Марьяном —
Племянником, с Каролем полупьяным
И с Нысем-почтарем (Нысь был еврей,
Но понимал отлично лошадей
И потому нередко пил с панами)
Прошли украдкой, прячась за тынами
От взоров любопытного села,
В корчму с названьем гордым «Три орла».
Как водится, был тот утес орлиный
Лишь мазанкой с облупленною глиной
(Романтик, видя чудеса во всем,
Лягушку называет соловьем).
Сюда не раз ходил Адам с Марьяном,
Но — шумно, с буйной песней, с криком пьяным,
Гудевшими до дальнего села.
А нынче — даже оторопь взяла
Седого корчмаря — дверь отворили
Друзья без шуму, молча поманили
Его к себе и говорят: «Поди
Медов стоялых в жбаны нацеди,
Влей водки, отвари в шафране щуку!
Да ни гу-гу! Чтоб никому ни звука,
Где мы, куда пошли, и что, и как!
Да всё снеси в конюшню на чердак!
Да лестницу туда поставь скорее, —
Да шевелись, собачий сын, живее!
На чердаке решили мы гулять,
Чтоб ничего никто не мог узнать,
Не то, смотри! Переломаем кости,
Пройдоха старый!..»
И со смехом гости
По шаткой лестнице полезли ввысь,
Под крышу… А когда стемнело, Нысь
Послал с каким-то мальчиком толковым
Письмо; стояло в нем всего «два слова»:
«Цецилия любезная моя!
Сегодня в Вышгород поехал я
По делу. Там с неделю буду, может.
Пускай тебе во всем господь поможет.
Целую крепко. Верный твой Адам».
Теперь троим проказникам панам
Никто б не помешал начать попойку.
Под крышей покосившейся постройки,
Где редко нынче конный ночевал,
Они с неделю жили. Доставлял
Хозяин им припасы в изобильи.
Кобыла Галка с жеребенком были
Соседями внизу. А с высоты,
Лишь свечереет, крупных три звезды
С иронией смотрели сквозь солому
На беглецов… Проказнику седому
Порой сквозь сон казалось, что жена
По лестнице взбирается, страшна,
И, обругав его «свиньей вонючей»,
Пинками гонит с лестницы скрипучей…
И верно! Хоть своих героев нам
Не надо бы приравнивать к свиньям,
Но доля правды в этом есть сравненье.
Вот так пируя всем на удивленье,
«Казацкий» свой разгуливая пыл,
Марьян не только парней с ног валил,
Но и сестер их, родичам на горе,
И оставлял обычно, опозоря,
Как подобало рыцарям всегда.
«Ну и лихой у нас паныч! Беда!» —
Порой отцы с мужьями сокрушались,
Хотя у многих кулаки чесались
Весельчаку все ребра поломать.
«Казак Кирило» — этот, так сказать,
Гуляка был немудрого покроя.
Любил он нищих дегтем иль смолою,
Поймавши, вымазать — друзьям на смех
(Добряк потеху не считал за грех;
Скучать — вот грех! Он умер бы скорее);
Любил запретным накормить еврея:
«Ешь, сукин сын! Свиная колбаса!
Не хочешь? А спусти-ка, хлопче, пса!»
Любил между детьми затеять драку,
Зато в вопросах чести съел собаку
И свято верил в титул «казака»…
И вот теперь четыре чудака
В Чернявскую отправилися рощу,
Чтоб хорошо отпраздновать порошу,—
И голубая снеговая муть
За четырьмя запорошила путь.
вернуться
123
Любил меня, маменька, запорожец, вывел меня босую на морозец. Вывел меня босую для ответа: есть ли мороз, дивчина, или нету? — Ред.