ГЛАВА СЕДЬМАЯ
© Перевод В. Цвелёв
1
Эх, облетает яблоневый цвет!
Как жаль, Марина, улетевших лет!
Приснилися, привиделись… и скрылись…
И черный страх, клыки оскалив, вылез,
Накинув панский на спину жупан…
Еще не умер Пшемысловский-пан,
Как уголь — глаз сверкает ястребиный,
Да вот осанка нежная Марины
Его сыночку сердце обожгла…
Хоть, правда, тенью перед ним легла
Глухая ночь… и выстрел среди поля…
Да пустяки! Марку такая доля,
Как видно, суждена… И то сказать:
Холоп не только вздумал убежать —
Еще грозился, бунтовщик проклятый!
Забыты и Дантоны и Мараты,
Речей в пивнушке звонкая струна
(Добавить надо: всякий раз спьяна),
И мировая скорбь уснула что-то,—
И Генрих настежь растворил ворота
Волне багровой яростных страстей…
Марина! Помнить прошлое не смей,
Грядущий день тем паче занавешен.
Совсем недавно лепестки черешен
Марку с тобою устилали путь, —
Теперь они… истлели где-нибудь,
А твой Марко… Да как забыть мгновенья
Любви, слова́ — что ветра дуновенье,
И взгляд, и звуки песни молодой,
Весь милый образ, смелый и живой,
Все дни, от первой до последней встречи?..
А тут, как панне поклонившись, речи
Заводит Кутернога без стыда:
«Что за беда? Ведь ты же молода.
Сумей пред панычем лишь отличиться —
И сможешь райской жизнью насладиться…
О ком грустишь? О кучере! Ха-ха!
А может быть, боишься ты греха?
Какой тут грех?.. Запомни, дорогая,
Ты из того же теста, что любая,
Привычку церемониться откинь,
Не ерепенься. Сказано — аминь!
Смирись, не прекословь господской воле,
Уж раз поймали перепелку в поле —
В мешок, и точка! Ясно? И не хнычь.
Пойми: тебя приметил сам паныч!
Он в городе уже, наверно, с двести
Красавиц перебрал, скажу по чести,
Да и в селе из рук не упускал,
Чуть девка побелее и поглаже…
А ты ведь — мышь… Да что! Мышонок даже!
Возьмись за ум! Послушайся меня!
Вот так похнычешь три-четыре дня
И согласишься… Эх! Пустое дело
И говорить с ней… Кукла! Покраснела!
Царевна! Королевна! Не пойму,
Зачем, господь, ты создал и к чему
Капризных баб да комаров сердитых!»
Ушел, — а рассуждений ядовитых
Тупое жало в грудь ее вошло.
Один лишь раз повеяло тепло
Марине в сердце, полное печали.
Хоть гайдуки следили, не дремали,
Казалось — нет просвета на пути,
А все-таки сумел тайком пройти,
Поговорить, хоть и за ним глядели,
Знаток вина и кухонных изделий,
Рассказчик неустанный — дед Наум.
Хоть полон сам тяжелых, жгучих дум,
Хоть все забыл он присказки смешные,
Нашел слова сердечные такие,
Каких, казалось, никогда не знал.
Не слышала Марина, что шептал
Ей старый повар, — только вспоминала…
Пред нею снова детство возникало,
II дом, и мать, и низенький порог,
Подруг на перекрестке говорок,
И всё, что снилось, было и забылось…
Всплакнула — и улыбкой озарилась.
Так позднею осеннею порой
В степи, когда холодный и косой
Струится дождь, колючий, мелкий, жуткий, —
Босая и промокшая малютка
Лицом прижмется к матери своей
И плачет, сердце разрывает ей:
Всю жизнь бродить им с нищенской сумою!
И мать обнимет ласковой рукою,
Прижмет дитя к измученной груди
И шепчет, шепчет ей, — и впереди
Как будто солнце вдруг блеснет из тучи…
А что в словах? Ну, чем они могучи?
Бессвязный, жалкий лепет невпопад.
Что в голосе, где горести дрожат?
Что в нежной ласке рук ее таится?
Так ветерок над травами промчится,
Остудит, обласкает, колыхнет —
И зелень поднимается, растет
И видит: в высоте испепеленной
Движенье тучи темной, окрыленной,
Она всё ближе — гостем дорогим
С собою жизнь приносит всем живым.
2
Счастлив тот мастер, кто из глыбы белой
Прекрасное творит рукой умелой
На радость людям. За окном зима
Спокойно спит, безгрешна и нема,
В лазури стынут розовые дымы, —
А мастер, светлый и неутомимый,
Чарует камень трепетом весны.
Счастливец! Человечества сыны
И дочери сквозь этот мрамор строгий
Увидят бесконечные дороги,
Ведущие к стране заветной той,
Где отгремел величественный бой,
Сады покрыли землю. Тихо воды
Объяли города и огороды,
И славный труд уверенной руки
Поля животворит и цветники…
Счастлив тот мастер, — он искусством ясным
Внушил стремленье к битве — безучастным,
Он хладнокровных стариков зажег.
Счастлив тот мастер!
О, когда б я мог,
Свои рисуя грустные картины —
Лицо убитой, плачущей Марины,
Позорные часы прошедших лет,—
Услышать голос юности в ответ,
Как светлую награду и признанье!
Марина, пережив то испытанье,
Где ночи свет сменился черным днем,
Где милый с окровавленным лицом
Упал — и навсегда — на луговину, —
Преобразилась в новую Марину.
Был детский мир, — как василек он цвел,
Несмело заглянув за частокол
Своими светло-синими глазами.
А дальше что? Холодными слезами
Блеснуло горько золото ресниц.
Пустыня без надежд и без границ,
Где замолкает даже речь живая.
Не раз, печальная, перебирая
Раздумий нить, припомнила она:
Был теплый день, счастливая весна,
Ягнята разбежались по долине,
Пастух играл на дудке…
Что ж Марине
Приснилось, померещилось тогда?
Ее душа, как чистая вода,
Вдруг отразила толпы незнакомых
Людей. В наивно убранных хоромах
Под звуки бубнов, скрипок и цимбал
Досужий люд беспечно танцевал.
В тех людях было что-то от старинных
Рассказов деда — в них, таких картинных,
Наряженных в парчу и красный шелк…
Но тучи вдруг нашли. Пастух замолк.
Из лога с ветром сырость потянулась,
И волшебство развеялось, проснулась
Марина, песню тихо завела —
Завез проезжий в тишину села
Ту песню, чтоб росла, не сиротела.
Не думала Марина, что́ запела
И как, — но не могла она молчать.
О песня! Где слова мне отыскать,
Достойные высот твоих, святая?
Ты — плеск реки, ты — боя медь густая,
Ты — сумеречный шорох камыша…
Народа ты великого душа!
Сердца глубокой грустью наполняешь,
Манишь, зовешь и дали открываешь.
Прими, прими и от меня поклон!
Пускай, лукавством, ленью отягчен,
Я шел порой неверными тропами,
Но у тебя холодными ночами
И помощи и отдыха искал
И голову больную приклонял
К твоей знакомой ласковой ладони.
Спасибо, мать! Хотел бы я на лоне
Твоем родном навеки опочить!
Оборвалась мгновений светлых нить…
Марина, пой! За песенкой чуть слышной
Забудется мираж палаты пышной,
Свободный танец радостных людей
Замрет в душе израненной твоей.
Был страшен сон — страшнее пробужденье,
Когда к свободным людям на мгновенье
Невольница Марина попадет…
вернуться
116
И широкую долину, и высокий холм могильный, и вечерний час, и что снилось, говорилось — не забуду я. — Ред.