ГЛАВА ПЯТАЯ
© Перевод К. Липскеров
Було, мати, не вважати,
Що я в тебе одиниця,
Було мене утопити,
Де глибока криниця.
Було, мати, не вважати,
Що високого зросту,
Було мене утопити
Із найвищого мосту.
Було, мати, не вважати,
Що я тонкого стану,
Було мене утопити,
Де я й дна не достану.[112]
1
Как тех гусей шумливых табуны,
Что осенью иль в юный день весны
Спускаются на голубое лоно,
Что баламутят тихие затоны,
И плещут крыльями, и гомонят, —
Так и повозки на дворе шумят,
К родным домам везя гостей веселых.
Уже огни давно погасли в селах,
Уж старшие уснули, и детей
Спать уложили: песней — соловей,
Лягушки — глухо квакая из тины.
Смеется, плачет сердце у Марины:
Сегодня — иль умрет, иль убежит!
Спят господа, и челядь также спит;
И на дорогу белый месяц светит…
А где Марко́? А если кто приметит,
Как выбралась из горницы она,
Как поплыла, что светлая луна,
Что облачко, тропинкой пробежала?
Старик Наум советов дал немало
И указал дорогу беглецам.
Ах, горе! Убежал бы он и сам,
Когда б года не налегли на плечи
И не сгибались, будто от увечий,
Бессильно ноги! Вот бы на простор,
Которому лишь звезд златой узор
Обозначает ясные границы!
Сплошной стеной там зыблется пшеница,
Стада овец мелькают на холмах,
И ястребы сверкают в облаках,
Высматривая жирные поживы.
И там народ — свободный и счастливый —
Живет на сытой, ласковой земле,
И всем она — и зверю, и пчеле,
И птицам — яств раскинула немало.
Не знаешь, где конец, а где начало
Простору этих буйствующих трав.
Лишь кое-где, в степных лощинах встав,
Белеют хатки, слеплены из глины.
Отыщется там, верно, для Марины
С Марком любимым тихий уголок.
Там, где овражек зелен и отлог,
Поднимется, как будто мак на грядке,
Жилье, — и в этой новой, светлой хатке
Забудутся, окончив труд, они…
Хоть дед Наум не видел искони
Подобных мест… Хоть никакой порою
Ни на земле, ни даже под землею
Неведом путь к благим таким краям,
Которые себе он создал сам, —
Про них в те дни из уст в уста ходила
Молва, и все сердца она пьянила,
Как теплый ветер сладостной весны…
Марина, сердце! Что к тебе за сны
Из дали понахлынули шелко́вой?
Своих детей лелеешь в хатке новой
Среди степей — и гонишь сумрак прочь,
И радостью переполняешь ночь,
Неутомимо колыбель качая…
Стоит близ дома панского большая
Конюшня. Что за кони в стойлах там!
Соседним только снятся господам
Подобные…
В наибыстрейшей паре —
Гнедой Султан там с Гандзей темно-карей.
Пускай у них и разнородна масть,
Пан Людвиг — у него такая страсть! —
Всё отдал бы за них, за них единых:
Их легкость — легкость крыльев лебединых;
Ваятель пред их статностью замрет;
Они «закат и утренний восход», —
Читаем у Тибурция-пииты.
Когда они, как медь, друг с дружкой слиты,
Везти готовы легкий шарабан,
Ждут у крыльца, — то Пшемысловский-пан
Не наглядится на коней, любуясь.
Он их облек в серебряную сбрую,
Так их убрал бубенчиками он,
Что далеко несется дружный звон,
К тому же — в гамме выстроен мажорной.
Почти что говорят они проворно.
(Но каждому, конечно, надо знать,
Что бубенцами сбрую украшать
Годится только в дальнюю дорогу.)
Бесспорно, и возниц таких немного,
Как наш Марко; он статен и силен.
Рисуй его, когда на козлах он
Сидит, как образ римских изваяний,
И тонкий бич в его подъятой длани
Порой сверкнет над конскою спиной.
Нет, никакою не купить казной
У Пшемысловского коней летучих
И кучера, который так могуче
Смиряет их, как хищников Орфей.
Карпович, правда, этот лиходей,
За пару псов, известных между псами,
Да трех красоток с черными бровями
Купил себе на славу ездока.
Потешен был весь облик старика —
Сей мазур, Парипсович по прозванью,
Нередко побеждал в соревнованье:
Куртину он три раза объезжал
(Он гнал вовсю, он вихри поднимал)
Шестеркою — по колее всё той же.
Но и Марко затем, схвативши вожжи,
Сумел свое искусство доказать:
Не трижды он, а раз примерно пять
Промчался вкруг столетнего газона —
И спала с Парипсовича корона.
А конюху Максиму, в свой черед,
Несли «закат и утренний восход» —
Султан и Гандзя — ругань да удары.
«Тебе б, слюнтяй, овец да коз отары
Пасти в степях или свиней стеречь!» —
Так Пшемысловский начинает речь,
Когда старик за чем-то недоглянет.
И слов не трать: «Да я ж… хотел я…
пане…» —
От розог не отвертишься тут, нет!
Но не знавал Марко подобных бед,
Хоть в кучерах довольно был он долго.
Уж челядь говорила втихомолку:
«Он знает слово, что отводит зло».
Жилось Марку, однако, тяжело:
Из гайдамаков родом молодчина!
И вот теперь пригожая Марина
Ему стрелою путь пересекла…
Приманкою господского стола
Подать ее мечтает Кутернога.
А! Всё равно — хоть дьяволу, хоть богу
Молиться, лишь бы милой не отдать!
Султан и Гандзя тучки обгонять
Задумали, летят в глухом молчанье…
Кто ж это мчится в легком шарабане
Во тьме полночной? Кто их бьет бичом
Безжалостно?
вернуться
112
Не считалась бы ты, мать, с тем, что я у тебя единственная, да и утопила бы меня в глубоком колодце. Не считалась бы ты, мать, с тем, что я высокого роста, сбросила б меня в воду с высокого моста. Не считалась бы ты, мать, с тем, что у меня тонкий стан, и утопила бы меня там, где бы я не достала дна. — Ред.