ГЛАВА ТРЕТЬЯ
© Перевод В. Цвелёв
Од коршомки та до могили
Сімсот верстов ще й чотири.
Ой, там козак та напивався,
А кінь з орлом закладався[109].
Пан Людвиг знак рукою подает,
Нетерпеливый конь копытом бьет,
И вся усадьба в праздничном круженье.
Обширны Пшемысловского владенья,
Они подходят к дебрям вековым.
Там, на столбе, невольником немым
Живет орел в железной ржавой клетке
И страстно жаждет, чтобы выстрел меткий
От долгих мук его избавил вмиг, —
Ведь до сих пор он к плену не привык,
Ведь до сих пор (хоть пленник, а крылатый)
Он устремляет клюв свой крючковатый
В ладонь, что корм бросает для него.
Вблизи столба орлиного того
Уходит вспять дорожка скаковая:
Поляна там отведена большая
Для состязаний. И беседка там,
А перед ней привязана к столбам
И ленточка, — ее, летя стрелою,
Тот конь сорвет, который пред толпою
Счастливого хозяина промчит.
Уже собранье панское шумит,
Тут важно друга ободрить глазами
И стройной панне, и дородной даме
Вот-вот ударит в сердце конский скок!
Но не приспел еще начала срок,
И все второго знака ожидают.
У панны Стаси взор так и сверкает,
И Стася, красный веер распустив,
Им заслонилась и, глаза скосив,
Как будто ненароком поглядела,
Как молодой Медынский скачет смело,
Смиряя конский яростный галоп.
Кудрями, буйно свисшими на лоб,
Глаза его горячие закрыло…
Как, в самом деле, выглядит он мило!
Всех, кажется, хотел бы победить!
Помедли, муза! Что это за прыть?
Ты о дешевых лаврах всё вздыхаешь?
Ты всё Марьяна хвалишь, прославляешь,
А Генриха читательским глазам
Не показала? Пшемысловский сам
Дивится: вот уж сын, каких немного!
Своих соседей Генрих судит строго:
Бесчеловечность, говорит, низка,
Ни разу, вот ей-ей, его рука
«Меньшого брата» в гневе не касалась.
Когда ж студентов кучка собиралась
Хлебнуть пивка и шумно поболтать,
Он выводил таких претензий рать,
Кровавые слагая гороскопы
Для края о́тчего и всей Европы,
Так пиво дул и глотку разевал,
Что якобинцем Генриха прозвал
Студент до гроба — Аполлон Кресало.
Да и другие, не смеясь нимало,
Подметив резвость Генриховых уст,
Поддакивали: это наш Сен-Жюст!
Вот молодец — его мельчайший атом
Назвать уместно крайним демократом!
Был, правда, грех, — а у кого их нет? —
Сам Генрих, не стыдясь, на целый свет
Твердил, что он до юбок больно лаком.
Но ловелас найдется в чине всяком,
Другой и позначительнее будь,
А женская его волнует грудь!
Но, прыть в делах любовных проявляя,
Иные подвигами мир пленяют,
И пораженный мир твердит: ну-ну!..
Так поступал и Генрих: не одну
Навел на грех, хоть подвига тем часом
Ни одного не предъявил он массам
(Простите мне подобный прозаизм!),
Следил, как в мире зреет катаклизм,
Пророчил крах прогнившему укладу,
Бутылок грозно ставил баррикаду
В пивной старинной «Черного осла»,
А позже вся компания брела
Туда, к девицам пригородным в «зало».
Там их «мамаша» радостно встречала,
Гудела скрипка «добрый вечер» им,
Герасим-вышибало, как своим,
«Гостям хорошим» сладко улыбался:
Он в господах дотошно разбирался,
Как Людвиг в берберийских жеребцах
Или поэты в звездах и цветах…
Случались и серьезные романы.
Одна вдова… Бывало, глянет пряно
На Генриха — и жаром опалит.
Походка! Взоры! Величавый вид!
Прическа! Сапожки! Мутится разум…
Но он бесстрастен, не моргнет и глазом:
Есть Зося в переулке Королей, —
Три дня назад знакомство свел он с ней;
Сказала, что сегодня будет в парке…
И вот костюм, по новой моде — яркий,
Цвет молока с малиной (есть такой),
Мелькает меж деревьями… Рукой
Махнула робко… Раз, два, три! Готово!
Чрез месяц на приветливое слово
Ее — пан Генрих дергает плечом…
Как? Взором, вздохом или слез ручьем
Связать того, кто путь миров изменит?
Комедия!
И снова пиво пенит
Компания у «Черного осла».
А летом, удалившись в глушь села,
Не сетует, что угнетен тоскою
Пан Генрих — нет! Он скорбью мировою
Теперь охвачен с головы до ног:
Здесь человек и гражданин не смог
Признанья вечных прав добиться! Всюду
Царит неволя! Чахнущему люду
Удел — пролить для сытых кровь и пот!
Народ убог и слеп, как жалкий крот!
Паны — что скот, без мыслей, без стремлений!..
Отцу он не вверял своих воззрений,
Они ему, конечно, далеки!
А если вдруг тяжелый груз тоски
Ему на плечи опускался хмуро,
Он способ знал (великие натуры
Всегда умеют, захворав тоской,
Ее вводить умело в должный строй):
В вечерний час тихонько у порога
Сверкал лукавым глазом Кутернога,
Седого пана неизменный раб…
Ночь летняя порассказать могла б,
Когда бы вдруг заговорить сумела,
Что, мол, служить отцу — благое дело,
Но и сынка не вредно развлекать.
Но всё еще гаремную печать
Не трогали… (В семье царил обычай
Считать, что шутки Людвига в девичьей —
Большая тайна… а тем паче сын
И дочь… ни-ни…) Пожалуй, я один
Могу назвать наяд и нимф крестьянских,
Допущенных в уют покоев панских
Скучающего пана развлекать…
Но это ни к чему… Одна, иль пять,
Иль десять… Без учебника понятно,
Что в личной спальне… действуют приватно.
До этих дел нам дела нет никак!
Пан Людвиг тут вторично подал знак —
И всадники помчались, поспешили
И золотой волной вечерней пыли
Большую площадь вдруг заволокли.
И грянул туш. «Пошли! Пошли! Пошли!..» —
Волнуясь, шепчет панство. Кони скачут,
А знатоки глядят вовсю, судачат:
Какая стать, какая резвость, ход,
Кому беду фортуна принесет,
Кому отдаст торжественные лавры.
Не молодые люди, а кентавры
Стремятся мимо пленного орла…
Когда бы воля сизому была —
Взлетел бы он, под небеса поднялся.
Как тот, что над корчмою состязался
С казацким добрым вороным конем…
Но не тоской — презрения огнем
Помянем эту славу дня былого…
О «добрый» старый мир, будь проклят снова,
Где Кутерноги подают дивчат,
Когда отец — старик, в солдатах — брат.
В последний раз помянем с омерзеньем
Тот мир, покончим с «сладостным виденьем» —
И дальше в путь…
Уж не один забег
Прошел в поместье. Тот, другой, рассек
Победы ленту. Зрители в ладони
С восторгом плещут. Отдыхают кони
Вспотевшие, чтобы сорваться вновь
В безумный бег. В глазах у них любовь
К хозяину (хозяин так считает)
Час от часу всё пламенней сверкает…
Последний круг — опять гудит земля,
И всадники несутся вскачь, пыля,
Под возгласы и марша грохот дикий…
Минута — и приветственные крики
Взлетят под небо…
Пшемысловский-пан
Побагровел: ну и шельмец Марьян!
Прискачет первым, бестия лихая!
А панна Стася веер, замирая,
Опять прижала к сердцу докрепка,
И безотчетно выдает рука
Секрет ее волнений и желаний…
Без пятен славный род Медынской-пани,
Супруг ее слыл малым неплохим,
Да уплыло имение, как дым,
И не одно! Напрасно и стремиться,
Чтоб за Марьяна дочку мог решиться
Отдать пан Пшемысловский… Но притом
Известно всем: блистательным цветком
Растет любовь и зреет под запретом…
Вот гости к победителю с приветом
Направились… Для обозренья им
Конюший старый, сгорбленный Максим,
Шпака, коня счастливого выводит.
Конь утомился, ребра так и ходят,
Но биться об заклад готов Марьян,
Что птицей легкокрылой, дик и рьян,
Он снова может мчаться без предела…
А Стася — Стася даже побледнела:
Конек чудесный! Милый! Дорогой!
Лишь Пшемысловский тут кривит душой,
И злость ему под горло подступает:
Опять коней арабских побивает
Негодный Шпак… бездельник… сто чертей!
А Генрих! Генрих… На коне, ей-ей,
Как мокрая ворона на заборе!
Но средство разогнать досаду вскоре
Надежное нашел ехидный ум.
Под россказней и поздравлений шум
Велел тихонько Людвиг Кутерноге,
Чтоб поучили в стойле, на пороге,
Как гости удалятся на обед,
Максима-конюха… Проклятый дед,
Совсем коней забросил!
И, украдкой
Распорядясь, вошел с улыбкой сладкой
В круг пышных дам и молодых господ.
А день на запад наклонил с высот
Свое чело. Курилась над именьем
Сухая пыль.
С подчеркнутым уменьем
Попотчевать гостей и обласкать,
Велит столы пан Людвиг накрывать,
Лакеев твердо направляет дело.
Кипит токай, шампанское вскипело,
Наполнив кубки. Началась пора
Бесед и шуток. Старики «вчера»,
Как легкий мяч, друг в друга запускают,
А молодые «завтра» защищают,
И за «сегодня» бой почти готов.
Хозяин строй обеденных столов,
Как маршал перед боем, озирает
И с паном Замитальским поминает
Год тысяча…
Блистательный Густав
Доволен, трем девицам разостлав
Силки любви. Для славного Марьяна
Несут большую кружку, славу грянув
В честь победителя. Карпович сам,
Хоть в аскетизме и клялся друзьям,
Урчит блаженно, словно кот ленивый.
Тибурций жмется с краю, торопливо
Наливку допивая.
«Ну, вперед! —
Шепнул себе — и начал: — Не умрет,
Не сгинет ввек дух рыцарский высокий!»
Кто посмотрел, кто мимо — и потоки
Стихов, высокопарная хвала
(Род дифирамба) густо потекла.
Стремясь прибавить живости банкету,
Мигнул пан Замитальский, чтоб поэту
Тибурцию смешали в чарке всех
Напитков со стола… Беззвучный смех
Между гостями тихо пробегает:
Потеха! Замитальский дело знает!
Ох, выдумщик!
Да, тертый он калач.
Во всем находит шутку, а не плач.
Раз, помнится, в разгар аукциона,
Когда его именье, плод законный
Труда (…чьего?), пускали с молотка,
Он, беззаботно взявшись за бока,
Отменный фокус показал беспечно:
Чиновника (неважного, конечно,
С большим бы, может, канитель была)
Он приказал, подняв из-за стола,
Где тешил тот вином свою натуру.
Зашить без жалости в медвежью шкуру,
Да и спустил со своры всех собак.
Тут страху вдоволь повидал бедняк!
Передают, медвежья получилась
Болезнь (простят мне дамы, не годилось
Рассказывать об этом)… Злые псы, —
Клянусь вам, чудо силы и красы,
Из прежних волкодавов… Близок к смерти
Был дурень… Подходил ему капут…
Пан псов прогнал, а кое-что в конверте
Предотвратило и позор и суд.
И приказной убрался, сытый, пьяный,
Закрыв глаза на все свои изъяны,
Хоть маялся недель, должно быть, с пять…
Смеются гости, каждый рассказать
Спешит: тот — быль, а этот — небылицу…
А тихий вечер не спеша струится,
Как пенный мед.
Сидит среди гостей
Лишь Генрих сам не свой. Кто скажет: «Пей» —
Покорно пьет, а мыслью улетает
Куда-то вдаль. Тоска ему сжимает
Бунтующее сердце… Потому,
Быть может, что победа не ему
Досталась, а другому? Нет! Пустое!
Для автора нет тайны у героя,
И я, читатель, сообщаю вам:
Марининым обязан лишь очам
Пан Генрих всем унынием жестоким;
Сегодня у девичьей, ненароком,
Впервые увидав ее, в один
Короткий миг отца достойный сын
Вдруг завистью ревнивой распалился…
Ночь подошла. Обед не прекратился
До ужина. Тибурций спит давно.
(И настрого будить запрещено
Прислуге: Замитальского затеи
Последуют — и шустрые лакеи
Приказов ждут дальнейших.)
Всё дружней
Шумит беседа. Будто на коне,
Сидит пан Людвиг на хозяйском стуле.
А в гуще сада вишни не уснули,
Как море — соловьиная весна.
И шепчут там два голоса: она
И рядом он…
И, не переставая
И не спеша, струится ночь густая.
И только ветер разобрать бы смог,
О чем девичий шепчет голосок
В отчаянье и сладостной истоме.
вернуться
109
От корчмы до кургана семьсот верст да еще четыре. Ой, там казак напивался, а конь с орлом об заклад бился. — Ред.